Лидия Вакуловская - Вступление в должность
В окне медпункта засветилось. Вышла пожилая женщина и таким гоном, будто она не спала, а дожидалась Шуркиного прихода, мягко сказала:
— Вы напрасно стучите, здесь открыто. Что случилось?
Шурка не успел ответить — женщина уже увидела нарты и, все поняв, засуетилась:
— Сейчас, сейчас… Вносите… Я помогу.
— Я сам, — сказал Шурка, поднимая с нарт Таюнэ.
Не слушая его, женщина и мужчина, разгонявший собак, помогли ему внести Таюнэ в дом.
— Сюда, сюда, — показала женщина на одну из дверей. — Что с ней? Когда заболела?
— Сегодня… Она умирает, — сказал Шурка, опуская Таюнэ на койку.
— Сейчас, сейчас… — снова засуетилась женщина. И вдруг стала приказывать: — Аренто, бегите к Катерине Петровне, скажите, надо немедленно помочь. Пусть разбудит Лену Ротваль и Ваквуну. И наденьте мою телогрейку, висит в коридоре. А вы, голубчик, — в сарай, — повернулась она к Шурке. — Растапливайте плиту.
Дальше Шурка автоматически выполнял все, что требовала фельдшерица: носил дрова, разжигал плиту, бегал в соседний дом будить какого-то Чарэ, чтоб тот дал в медпункт электрический свет, который обычно отключали на ночь, бегал «через два дома» звать какую-то Зиночку.
Когда все срочно созванные женщины сбежались в больницу, они сразу оттеснили Шурку от плиты, заходили, зашептались, не обращая на него внимания. Трое мужчин, появившихся в комнате, где горела плита и кипятились инструменты, тоже остались равнодушны к Шуркиному присутствию. Впрочем, все они не интересовали Шурку. Он сидел на табурете у окна и ждал, когда из комнаты, где осталась Таюнэ, выйдет пожилая фельдшерица. И что она должна сообщить ему что-то важное.
Дверь из сеней открылась. Вошел низкорослый мужчина в кухлянке, с орденом на груди, и по-чукотски заговорил с другими мужчинами. Как только в дверях показалась фельдшерица, он спросил ее:
— Может, в район сообщить надо, пусть доктора на самолете везут? Как думаешь, Анна Петровна?
— Да, да, — закивала женщина. — Опасный случай.
— Сейчас радиста подниму, — сказал низкорослый и направился к выходу. Трое мужчин вышли за ним.
— Ее можно спасти? — трудно спросил Шурка у фельдшерицы, поднимаясь с табуретки.
— Надо, надо, голубчик. Пока она без сознания. Наверно, подняла что-то тяжелое.
— Она упала, — сказал Шурка.
— Упала? Вот видите, — с упреком взглянула на него фельдшерица. — Вот видите… — повторила она и ушла.
«Не спасут, — подумал Шурка. — Если б сразу…»
Он снова сел на табуретку и тупо уставился на аптечку, висевшую на стене.
Вскоре фельдшерица снова появилась у плиты.
— Что ж вы здесь сидите? — спросила она Шурку. — Небось устали? Идите отдыхайте.
— Ладно, — сказал Шурка и не двинулся с места.
Он не знал, сколько прошло времени. В голове разлилась какая-то тяжелая пустота, и в этой пустоте все время билась одна и та же мысль: «Умрет… Умрет… Если бы раньше повез…»
Шурка не заметил, когда в комнате снова появились мужчины: и тот, что с орденом, и тот, что разгонял веслом собак, и еще какие-то. И не заметил, когда из белой двери вышла пожилая фельдшерица. Он, как сквозь сон, услышал ее усталый голос:
— Не надо доктора, Айван. Таюнэ родила девочку.
— Какой девочка?! — встревожился мужчина.
— Ох, Айван, Айван, — устало сказала фельдшерица. — Разве ты не знаешь, что на свете бывают девочки и мальчики? А девочка ладненькая, хоть и семимесячная. Ты вот лучше товарища благодари, что вовремя Таюнэ привез, — показала фельдшерица на онемевшего Шурку.
Лишь теперь до Шурки дошел смысл сказанного фельдшерицей. Глаза его ожили, затвердевшее лицо обмякло, верхняя губа запрыгала, словно он хотел что-то сказать.
Айван изумленно поглядел на Шурку, на фельдшерицу, снова на Шурку и, похоже, так ничего толком и не поняв, торопливо подошел к Шурке, протянул ему руку:
— Спасибо, товарищ… Я — Айван, председатель колхоза… А ты в какой тундре был, куда ехал, когда нашу Таюнэ так хорошо спасал? Мы тебя всем колхозом благодарить будем.
Шурка как-то странно мотнул головой и, не подавая Айвану руки, хрипловато, с вызовом сказал:
— Никуда я не ехал. Я муж ее. И ребенок это мой. А зовут меня Шурка Коржов.
Айван оторопело уставился на Шурку. Но вдруг, точно вспомнив что-то, расплылся в улыбке:
— Слышал, слышал, — сказал он Шурке и, хитровато глянув на фельдшерицу, добавил: — Интересный сегодня ночь в нашем колхозе «Вперед». Все русские люди хотят немношко острый шутка Айвану делать!
Из белой двери вышла женщина, лицом похожая на фельдшерицу, отыскала глазами Шурку, сказала ему:
— Это вы геолог Василий? Таюнэ звала вас, но сейчас она спит. Очень она хотела вас повидать.
Айван хлопнул Шурку по плечу, весело сказал:
— Айван сразу догадался, когда ты шутка делал. Айван тоже хитрый, шутка быстро понимает. Я тебя теперь узнавал. Зуб твой узнавал. Значит, ты опять в нашей тундре алмаз искал?
— Ничего я не искал, — уже хмуро сказал Шурка, — Путаешь ты меня с кем-то. И она спутала. Для нее я геолог и Василий, а для вас Шурка Коржов. Ясно? Для вас я… Эх-ма!.. — выдохнул вдруг он. И поднялся, отвернулся к окну. Плечи его задергались.
В комнате стало тихо. Все растерянно глядели друг на друга.
Айван нерешительно переступал с ноги на ногу, шевелил губами. Казалось, он что-то мучительно соображает. Потом он подошел к Шурке, тронул его за рукав и сказал:
— Слушай, товарищ, пойдем в мой дом. Утро еще скоро не ходит… Спирт немношка пить будем, чай пить будем… За твоя жена, за твоя большой горе думать будем.
Сохатый
Таежная легенда
1Пара запряженных в нарты оленей во весь дух неслась по вечерней улице поселка, высоко запрокинув головы с тяжелыми ветвистыми рогами. Нарты, не сильно нагруженные уложенной в мешки поклажей, раскатывались поперек дороги, шарахаясь из стороны в сторону, ударялись задком о левую сугробистую обочину, отскакивали к правой, чтобы снова удариться и снова отскочить. Туча снежной пыли вздымалась над улицей, заволакивая дорогу и избы позади. Морды, бока, рога и мохнатые ноги оленей покрывал густой иней, свисавший вниз длинными лохмами. И тот же иней размалевал просторную кухлянку, высокий малахай и бороду ездока, делая и его похожим на скачущего оленя.
Человек во весь рост стоял на прыгающих нартах, отпустив ременную вожжу, чтобы не сдерживать бег оленей, В руке он держал таяк[1] и, размахивая им, нетрезво и зычно кричал:
— Дорогу, дорогу Сохатому!.. Посторонись, мужики!.. Э-эх-ка, прочь с дороги — зашибу!..
Олени неслись по улице, освещенной синей, рано выкатившейся луной и светом, падавшим из окон бревенчатых изб, по совершенно безлюдной в этот час улице, стылую тишину которой внезапно встревожил и продолжал оглушать настырно-залихватский голос, И если бы в ту минуту кто-нибудь в самом деле оказался на пустой улице, удивился бы он чрезмерно, ибо никто и никогда в поселке не видывал охотника Леона таким вот бесшабашно-разудалым.
Спустя минуту олени выкатили нарты на окраину поселка, где начиналась тайга и где примостился, оторвавшись от улицы, собранный из щитов балок[2] геологоразведки. Балок ярко светился окнами, на расчищенной от снега площадке стоял вертолет, но людей не было видно.
— Эй, Голышев, выходи прощаться!.. Прощаться со мной выходи!.. — вскричал охотник, проносясь мимо высокого крыльца с перилами. И продолжал выкрикивать, описывая на нартах дугу вокруг балка: — Прощай, Голышев, не поминай лихом!.. Эй, Голышев, слышишь? Натрепало тебе дурачье, а ты и уши развесил!..
И стал Леон гонять по кругу упряжку, вобрав в свой круг и балок, и вертолет. Олени то пропадали за балком, то снова стремительно пролетали мимо крыльца, тяжело выдыхая из ноздрей густой белый пар. Нарты заносило под колеса вертолета, отбрасывало далеко от крыльца, швыряло на стволы заснеженных лиственниц, вразброс рассыпанных позади балка, с лиственниц срывались и падали на спины осеней и на охотника пласты снега и сухие ветки.
Леон видел, как вспыхнула над крыльцом лампочка и осветила выбежавших из балка людей: троих незнакомых мужиков в унтах и летных куртках, самого начальника партии Голышева, в наброшенном полушубке и в шапке-ушанке, и техника-геолога Веру, тоже в полушубке, а за ними — длинного, на голову выше всех, геолога-взрывника Федора Воробьева, выскочившего в одном свитере. Все они, оттого что не предполагали за Леоном такого ухарства, в недоумении и полном молчании стояли на площадке крыльца, а охотник, проносясь мимо них и уносясь от них, продолжал выкрикивать, балансируя на нартах и размахивая таяком:
— Прощай, Голышев, скатертью дорожка!.. Думал, Сохатый напиться не может?.. Ха-ха — Сохатый!.. — дико хохотал он. — Думал, проведешь Сохатого?.. Ха-ха, черта с два!.. Это я тебе говорю — Сохатый!.. Не будет того, чего ты хочешь! Нет того, чего ты хочешь!.. Прощай, Голышев, позабудь дорогу сюда!.. Прощай, Голышев!.. Пьяный проспится — дурак никогда! — кричал Леон, заходя на пятый круг. — Прощай, Голышев! Не слушай Мишку Архангела!.. Мишку Архангела — ха-ха-ха!.. — хохотал он, заходя на следующий круг. — Прощай, Голышев!.. Ну что, нашел золотую жилку?! — орал он, снова выворачивая нарты к крыльцу. — Нет ее, жилки, Голышев! Понял?..
