Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— На бабке?
— На бабке. А что тут такого? Что ты в этом понимаешь?
— Ничего. Я только одно понимаю: хорошие у тебя связи, браток, нигде не пропадешь, — и там зять миллионера, и тут сват министра. Везет же людям. Ты признайся: ведь не иначе какая-то волосатая рука тебя подпирает — не один же голый диплом?
— Нет у меня никакой руки! — взревел бывший директор. — Если бы была, я б тут с вами не сидел. Это только такие дураки думают, что если начальник, то у него обязательно рука есть. И крепко ошибаются — дело не в руке. И моя жена тут ни при чем, с происхождением у меня все в порядке. У меня отец не миллионер — колхозник. Да, да, простой колхозник. Я в институте пять лет в одних штанах ходил, уголь разгружал из вагонов. А по ночам зубрил. До посинения зубрил! Мне математика как баба-яга снилась, с лопатой. Помнишь сказку? Она меня в печку сует, а я ноги-руки расставлю, кричу и не даюсь ей. Кричу: «Пожалей, бабушка, я же учил, честное слово, учил» Хотя за каким чертом учил, убей — не знаю, ни разу мне математика не пригодилась до сих пор. Пятый десяток уже, а этот проклятый сон все равно снится, как приснится — наверняка знай: заболеешь или еще какая гадость будет. А ты думал — диплом за красивые глаза дают, попробуй! Пять лет на манной каше.
— И в одних штанах?
— И в одних штанах! Я хорошо знаю, сколько хлеб стоит.
— Ну, тогда я вообще ничего не понимаю, — сказал Матюшенко. — А только все равно тут что-то не так: человек не работает, а деньги ему платят. Вот я схожу в партком, пусть там поинтересуются, кем оформлен на заводе Дымба, слесарем или инженером. А может, заливщиком? А что ты думаешь, обязательно схожу.
Никуда, конечно, Матюшенко не пошел. Но и Дымба больше на плавильном не появлялся, бегал помогал где-то на других участках. Месяца через два ему таки дали в подчинение тарный цех — человек двадцать пять народу, и заливщики видели его иногда бегущим с папкой бумаг под мышкой в заводоуправление или из заводоуправления. На приветствия бывших приятелей он на ходу кивал, а от приглашений пойти выпить пива по старой дружбе отмахивался: какое там пиво — головы некогда поднять: лесу нет, людей не хватает, гвозди смежники дают кривые.
— Это — гвоздь? — вынимал из кармана какой-нибудь огрызок без шляпки. — То-то, а план спрашивают, — и бежал дальше.
А Матюшенко вслед ему кричал:
— А как же математика — не помогает? Эх ты, лошадь Пржевальского!
МЕСТЬ
Если бы знаменитые люди знали, что со временем им возведут памятники, назовут их именами улицы и даже города, сочинят книги, в которых распишут по дням и по часам их жизнь, они бы ни за что не делали столько глупостей, сколько делают даже самые знаменитые из них.
Был в цеху подкрановый рабочий Гриша Румын. Подкрановый рабочий — это тот, кто работает под краном, то есть цепляет к мостовому крану всякий груз, чтобы переместить его с места на место. Настоящая фамилия Гриши была Чебан, а прозвали его Румыном за то, что, будучи родом откуда-то с Буковины, он до сорокового года состоял в подданстве королевской Румынии. Когда началась война и Румыния опять захватила Северную Буковину, Гриша по дурости и темноте своей пошел служить в армию Антонеску, в сорок третьем сдался в плен, получил что положено, а потом приехал жить в Н-ск. Был Гриша мал ростом, без признаков растительности на лице и напоминал в свои сорок с лишним лет мальчишку. Мальчишку — это если смотреть с лица, оно у него гладкое, без единой морщинки, а если со спины глянуть — ни дать ни взять тихий аккуратный старичок. Вдобавок был он почти неграмотный, ходил молиться в какую-то секту, а говорил на такой смеси украинского, русского, румынского и еще бог знает каких языков, что над ним все смеялись.
— А что, Гриша, ты в самом деле никогда в школу не ходил? — бывало, начинал кто-нибудь в раздевалке.
Дело после смены, народ скидывает пропотевшие грязные робы, голые уже шлепают к душевым кабинам, тряся мочалками, но, учуяв развлечение, поворачивают к Грише головы.
Гриша сидит на скамейке у своего шкафчика, уже без штанов, но в длинной клетчатой рубахе, застегнутой на все пуговицы.
— Не ходил, — терпеливо отвечает он на вопрос, который ему задавали чуть ли не каждый день.
— Ни одного года?
— Ни одного.
— Как же так? Что у вас там, при Антонеску, школы не было?
— Была. Только в школу ходили богатые, а я происхожу из бедной семьи, — бойко отвечает Гриша. — Нас у матери с отцом семь душ было, в школу ходили — двое.
— Ага, самые умные, значит.
Гриша на это лишь кротко улыбался, глядя в пол.
— А ты чего не ходил?
— Не в чем было.
— Где же ты тогда читать научился?
— В плену.
— Ишь ты, еще и учили их, значит.
— А как же ты, Гриша, говоришь, бедный-бедный, а воевал против своих же братьев рабочих и крестьян?
— А как — заставили, то и воевал, что ж делать.
— Не сильно, видать, тебя заставляли: мундир дали с погонами да сапоги новые — ты и рад стараться.
— Не сапоги — ботинки с обмотками, — объясняет Гриша.
— И хорошие ботинки?
— Хорошие. На кожаном ходу.
— И винтовку дали?
— И винтовку.
— Так-так... И на каком же ты фронте воевал, в каких местах?
— Я же говорил: под Одессой, а потом в самой Одессе.
— Ясно. Значит, город-герой штурмом брал? Хорошенькое дело!
Народ, толпясь вокруг Гриши, уже голого, белого и круглого, как баба, кто посмеивался, а кто молчал, глядя на него, как на пришельца из другого мира.
— Так что же это, выходит, ты и в наших стрелял? — спросит кто-нибудь..
— Стрыляв. Командир прикажет — я и стрыляв.
— И попадал?
— А как же — я хорошо стрыляв.
— А откуда ты знаешь, что попадал?
— Так падали ж! — удивленно вскидывал глаза Гриша.
Наступала тишина. Потом кто-то говорил тихо и беззлобно:
— Вот гад...
Если поблизости в этот момент оказывался Матюшенко, он срывался с места и, вопя благим матом, тянулся через спины хлобыстнуть Гришу мочалкой по голове. Его удерживали десятки рук:
— Остынь, остынь, Иван, откуда ты знаешь: может, его силой в армию забрали? Жил бы ты там, может быть, и тебя бы заставили.
— Так он же в наших, в меня, может, стрелял!
— Успокойся, в тебя он не стрелял — ты ж воевал совсем в другом месте.
— Все равно! Баптист чертов. Он и сейчас ведет пропаганду — меня хотел в свою секту записать. Бричка вон свидетель.
И это была чистая правда. Когда Гриша только-только появился на заводе — лет пять назад, — тихий расторопный мужичок, стали замечать за ним, что носит он с собой самодельную книжечку, когда никого нет кругом, заглядывает в нее и, шевеля губами, бубнит что-то себе под нос. Подсмотрели, а в книжечке той — божественные стихи и песни. «Когда в глазах померкнет свет и дух покинет плоть, туда, где ночи, больше нет, нас призовет господь». Ясно... А там и сам Гриша стал проявлять активность.
— Кто тут у вас, братья, еще не позабыл бога? — Видно, уполномочили его вести работу.
— Да кто же, — сказали ему, — дай подумать. Вон Матюшенко не забыл, часто поминает... Самая подходящая кандидатура. Ты поговори с ним, только не тут, в цеху, тут ему неудобно будет, а приди как-нибудь к нему домой, в воскресенье, — и дали адрес.
Гриша пошел. Разыскал в новостройках заводской дом, поднялся на этаж, позвонил в квартиру. Дочка Матюшенки сказала: папка в соседнем дворе в домино играет.
И вот видит Матюшенко: подходит к столу, на котором десять человек «козла» забивали, странный тип — на улице жара, а он в черном пиджаке и рубаха на все пуговки застегнута; улыбается и к груди книжечку прижимает. Отозвал Матюшенку в сторону. Говорит:
— Не тем ты делом занимаешься, брат, не тем. Зря дни, тебе отпущенные, тратишь, — и дальше: за все это, мол, наступит час — там спросят.
Матюшенко даже оробел немного.
— А вы от какой организации представитель? — осторожно спрашивает. — Что-то мне ваша личность знакома. Мы же не на деньги, а просто так: кто проиграл — под стол лезет, разве нельзя?
Когда выяснилось, что за представитель, то, говорят, гнался Матюшенко за ним целый километр и не догнал лишь потому, что как раз в магазин на той улице, где они бежали, привезли бочковое пиво и Матюшенко стал в очередь. «А то бы я тебе показал — там спросят!» — шпынял он потом Гришу. Да и не только он. В конце концов Гриша уволился с завода, и не стоило бы о нем вспоминать, но дело в том, что история баптиста Гриши дала начало другой истории, которую я и хочу рассказать.
Ушел Гриша с завода, скажем, вчера, а сегодня возле его шкафчика разгорелся целый скандал.
Шкафчик Гришин ничем не отличался от десятков таких же шкафчиков, деливших помещение раздевалки на три или четыре узких длинных отсека — те же два отделения для чистой и грязной одежды, — но был расположен в хорошем месте: не с краю, где дует от дверей и каждый тебя задом толкает, и не в середине, где еще тесней, а в самом конце прохода, в тупичке, где никто не мешает и можно спокойно посидеть и не спеша переодеться.
