Эрнст Сафонов - Избранное
— Ванюш! — Константин окликает. — Давай стихи читать. Знаешь стихи?
— Художественная самодеятельность, — подмигивает Ефрем, — валяйте!
— Я мало знаю стихов, — робея перед матросом Константином, отвечает Ваня, — я всякие знал да позабывал…
— А какие не позабывал?
— «Не спи, вставай, кудрявая…»
— Стоп! Песня. Не пойдет.
— Еще одно к школе по бумажке выучил…
— Жми.
Ваня, чувствуя, как потеют у него ладони и струйка щекочущего пота бежит под рубахой по позвоночной ложбинке к попке, — быстро, захлебываясь, читает:
Дети, в школу собирайтесь,Петушок пропел давно…
— Ай да мастак, классно! — хвалит Константин. — И как к месту стих! Спешишь разве… В следующий раз не торопись. Нож за мной, как обещано.
— Обещано, — соглашаясь и ликуя, повторяет осчастливленный Ваня.
Константин проверяет на ощупь, надежно ли бескозырка на копешке волос примостилась; на расшагавшегося отца глядит, советует:
— Брось переживать, Сергей Родионыч, будет еще у ребятишек праздник…
— Переживает он, — поддакивает Ефрем, — срок срывается. Дорого яичко к пасхальному дню.
Отец подходит к ним, рукой отмахивается: к чему, дескать, пустая болтовня; говорит Константину:
— Эко ты с нами!.. А дома-то!
— Ну! — Лицо Константина расцветает. — Как увидят — упадут.
— Товарищи, — вдруг с нажимом, решительно произносит Ефрем, — а, товарищи, а что, если попробуем!
— Что? — тихо спрашивает отец, снимает очки, трет стекла пальцами. — Что, Ефрем Петрович?
— А того, Сергей Родионыч, того самого… Я за себя — ни-ни, я готовый. А вы как? Нежно ее на носилки да осторожным манером в овраг, ну?
— А ну-ка она… — не договаривает Константин.
— Не должна. Володька ее шевелил, я ничего такого в ней не чую. Подкопать, чтоб она на вздохе, не дрогнув, сама на носилки положилась. А в овраге подвзорву ее, чем — есть…
— А если? — Константин пальцами в воздухе крутит. — На этих твоих носилках, Ефрем, нас по домам понесут если — как?
Ефрем пренебрежительно, позевывая, рассмеялся; говорит с вызовом:
— Могу, собственно, за себя отвечать, а у вас каждого свое понятие.
— И жизнь у каждого одна своя, — подняв всклокоченную голову, вставляет проснувшийся дядя Володя. — На хрена попу гармонь…
— А между прочим, я тебя не зову! Никого не зову! — не кричит — орет Ефрем. — Не зову, понял! Сопи себе!
— Не разоряйся, — отвечает ему дядя Володя, усаживаясь на корточки, заклеивая слюной «козью ножку». — Хотишь так: ты свистнул, а к тебе чтоб собачонкой…
— Кончай базар, — одергивает Константин, — тут серьезно очень — раскинуть мозгами требуется.
Отец возбужденно ладонь о ладонь трет, сутулится, жмется, Ефрема спрашивает робко и с надеждой:
— Считаешь, Ефрем Петрович, в наших силах? Это, разумеется, имеет свои существенные положительные стороны… если и наших силах…
— Шанс риска всегда в наличии, — поясняет утихнувший после крика Ефрем. — Но главное — не колыхнуть ее, терпеньем, лаской взять. Мы тоннами их подымали, Киеву очистку производили… Взрыватель не раскрытый осложняет…
Дед Гаврила тоже очнулся от полусна, ему свое хочется сказать, — бороденку подергивая, словно на крепость ее проверяя, успокаивает:
— Володька лопатой шибал — не живая.
— А ты, Гаврила Ристархыч, сам сходи поширяй, — советует дядя Володя, — поширяй ее, а мы посмотрим! Один шут, где вонять-то!
— А я схожу! — ерепенится дед. — А чего не сходить-то… Ефгем Петгович укажет — схожу, вот те кгест! А лучше — пусть лежит она, какая нам от ей польза… Было б из-за чего…
— Дело добровольное, — цедит сквозь зубы Ефрем. — Не подневольность, а общее согласие.
— Да, — отец кивает, — осознанное, так сказать, стремленье…
— Ух, жулики-прохвосты! — мрачно восклицает Константин. — Ух, подсосенские жуки-короеды! Так и не дали трех шагов до родной матери дойти… Чего тянем-то? Кота за хвост! Давай, Ефрем!
— Чего, конечно… давай! — с отчаянной дерзостью поддерживает отец. — Давай — чего!
— Погодите, скорые…
Ефрем поочередно разглядывает каждого — внимательно, как бы стремясь в чем-то убедиться, найти необходимое подтверждение мыслям своим; и — бросается Ване — один лишь матрос не отвел взгляда, с мутноватой скукой в светло-серых глазах упрямо смотрел на Ефрема, пока тот, отвернувшись, не заговорил снова:
— Прикидывайте сообразно настроению своему. Мероприятие такое, докладаю, что каждый сам выбирай… Учитель наш, понимаю, согласный почему? Ему нетерпенье завтра школу открыть! Я сам обещал дочке за руку в класс отвести… И другой завтра вроде как праздник — хлеб выдавать. Это от меня в зависимости… А вам не открывать, не выдавать, а деду вообще персональная отставка по его ветхому возрасту, по невоеннообязанности… Так что, Константин Сурепкин, кури, и ты, Володька Машин, кури, пускайте дым через обе ноздри, думайте, и никакой обиды за ваш отказ никто иметь не станет… Притом домой Константин идет…
— Давай, давай, — невнятно буркнул Константин.
Дядя Володя промолчал.
Ефрем, подождав, с нескрытой издевочкой поинтересовался:
— А что, Машин, спросить я забывал, ты на войне хоть раз выстрелил?
— Не выстрелил, — сквозь зубы ответил дядя Володя. — Нас под Харьковом с одними саперными лопатками из эшелона высадили. Так и бой приняли, врукопашную… Не стрелял я, Остроумов, чего еще?
— Снимаю вопрос, — сказал Ефрем, — я знаю, Володька, какая она, рукопашная… А все же какую повестку дня утвердим?
— Я утвердил бы, чтоб не надо, — первым отозвался дядя Володя, — чтоб без приключениев на свою…
Константин же, обрывая его, снова нервно спросил:
— Тянем чего? — Рубанул по воздуху тяжелой рукой: — Загорелось — давай! И у ребят начало школы не сорвется!
— Вот именно! — отец громко поддержал.
— Зря, земляки, — упрямо не соглашался дядя Володя, — куда спешить-то? У пацанвы целый год впереди, а из-за них такую опаску примай…
— Та-а-ак, — медленно тянет Ефрем, его верхняя губа в ухмылке угольничком, по-заячьи, ползет вверх, топорща усы, — та-ак… Согласья нету! Получается — отставить.
— Это мнение имею, — неохотно объясняет дядя Володя. — А коли все — я со всеми.
— Так, — тверже произносит Ефрем, — согласье налицо. Однако, дед Гаврила, ты свидетель: каждый тут ответчик за себя, никто никого не понуждал…
— Истинно так!
— Ух, Ефрем! — угрозливо говорит Константин. — Душу тянешь! Я встану — без меня тогда игра, Ефрем…
— Сергей Родионыч, тащи из школы носилки.
— Сейчас, сейчас… — И отец трусцой бежит к школьному дому; его худые острые лопатки под сатиновой рубахой — как цыплячьи крылышки: взмахиваются, а не взлетишь… (Ваня готов был следом броситься — лучше б он за отца носилки припер, а то будто мальчик отец побежал, а Ефрем ему в спину смотрит, а мог бы и сам Ефрем сходить, чем смотреть, потому что отец учитель да еще младший лейтенант административной службы, офицер, не кто-нибудь, ему старшина обязан подчиняться, первым честь отдавать, а не лежать, и пусть отец не совсем лейтенант, младший — зато все равно главнее старшины!..)
День же заметно слабеет, расплывчатей тени, глуше случайные звуки, и хоть сумерки еще далеко, таятся за лесом, но неуловимое предчувствие вечера уже закрадывается в сердце.
Приподнимаясь на локте, Константин, веселея лицом, произносит нараспев:
— «Шла-то она не путем, не дорогою, а глубокие реки, озера широкие те она плывом плыла, а мелкие-то реки, озера неглубокие те она бродом брела…»
— Молитва?
— Не, Ефрем! — Константин улыбчиво обнажает крепкие белые зубы, ровные, тесно пригнанные один к одному (Ваня с ревнивой завистью опять подмечает: «А у папки не вырастут никак…»), и поясняет: — То из былины. Адмирал приезжал, специально слушал, как я на лидере матросам-братишечкам старинные былины наизусть читал… Для поднятия патриотизма! Голосом читал вот так… «Да прошла ли она заставу великую и чистые поля те широкие…»
Константин смеется, показывает кивком Ефрему вдаль, и все смотрят, куда он показал, — видит Ваня: через луг, косыночкой, по обыкновению, помахивая, его мать идет… Обернулся — отец от школы носилки волоком тащит.
— Дает же бог кому-то счастье, — тихо и с опаской взглянув на него, Ваню, говорит дядя Володя Машин.
— Счастье, — задумчиво повторяет Ефрем, — счастье такое, что не знаешь, где найдешь, где потеряешь…
Он встал на ноги, подпоясал гимнастерку, кривясь, будто на себя сердитый, сказал:
— Отменяется, славяне. Нечего, между прочим, судьбу пытать. А ну-тка она… с ней расписку не возьмешь! Будем звонить, пиротехников вызывать.
— И то, Ефрем, — обрадованно подхватил дядя Володя. — Пожить-то хочется!
