Василий Казанский - Из моих летописей
Счастливый Корнеев сиял:
— Ловит — это ладно. И жинка, и пацаны мои зайчатину обожают. Но всего дороже как скачет собака — ну чисто тебе ласточка летит! Глядишь и не наглядишься!
Каре судьи, разумеется, дали диплом. И жаль было только, что нечем нам наградить хозяина — чудесного ездока и отличного охотника.
Человек ногу на войне потерял, но видеть красоту не разучился, да и удаль — вся при нем!
Тяжелый случай
В тот год День Конституции — 5 декабря пришелся в пятницу. Нам с Михаилом Ивановичем Лениным на наших службах удалось освободиться и на субботу. Получалось целых три дня для охоты.
Из Москвы мы выехали вечером в четверг, забрав с собой мой смычок русских пегих гончих (Пенин оказался в то время «безлошадным»). Мой товарищ был постарше меня — уже под шестьдесят, но слово «старик» не шло ни к его живому сухощавому лицу с русой бородкой клинышком, ни ко всей его небольшой, ладной и подвижной фигуре. Да и что за старость при такой жизнерадостности и широте интересов!
За увлекательными охотничьими и неохотничьими разговорами мы и не заметили, как пригородный поезд довез нас до нашей станции.
Теперь покатили мы на своих двоих по заснеженному проселку — дорога недальняя, всего семь километров. Тут беседа шла больше о перспективах: хорош будет гон! Снег сплошь укрыл землю неделю тому назад, а нынче утром выпала свежая пороша, самая такая, какая нужна, — неглубокая, лишь прикрывшая старые следы.
Хорошо было идти, наслаждаясь той тишиной полей и лесов, по которой так часто скучаешь в городе.
Шли мы и полями, а больше лесом. День простоял без ветра, и деревья не стряхнули с себя выпавший снежок. Каждый березовый сучок, каждая еловая лапа, ровно и точно посыпанные снегом, четко вырисовывались под ярким месяцем, гордые чистотой своего наряда и его мельчайшими блестками-искорками.
Но не очень-то залюбуешься игрой лунного света и сверканием разноцветных искр, когда ведешь смычок засидевшихся гончих в расцвете сил. Воображая след зверя в каждой ямке на снегу, они кидались из стороны в сторону со всей присущей им страстью. А Пенин еще и острил:
— Что-то не пойму, почему это не гончие текут за доезжачим, а доезжачий ныряет за ними? Это такой новый метод приездки?
Когда часам к одиннадцати мы пришли в село Троицкое, Марья Харитоновна отворила нам быстро:
— Не спала я, ждала! Тоже ведь понимаю, какая пороша! Тут же пришлось ей отбиваться от гончих, которые на радостях могли сбить с ног:
— Да отвяжись, Гобой! Лютня, убирайся!
Но выжловка успела все же допрыгнуть, лизнуть хозяйку в нос.
Собак привязали на дворе на соломе, а сами — в избу, к самовару.
Марья Харитоновна, женщина пожилая, но еще не совсем расставшаяся со своей былой красотой, действовала у стола быстро и ловко. А выкладывала она нам не только пироги да соленые грибы, но заодно и свои трудности-печали.
— Хороши сынки, да живут себе в Москве припеваючи, не приедут седой матери дровец повозить. Не чуют, как у меня всю поясницу разломило.
Михаил Иванович не мог оставаться равнодушным к чужой беде.
— Марья Харитоновна, — спросил он, — а колхоз вам лошадку даст?
— О лошади толку нет. Трудодней-то у меня вон сколько!
Пенин пуще загорелся:
— Натаскаем дровишек нашей хозяюшке завтра!
Я замялся: выходило неладно. Пригласил друга на угощение, на хороших гончих, и вдруг запрягать его в возку дров!
— А не лучше ли завтра на охоту, а послезавтра дрова? Надо же взять чудо-порошу! Вдруг потом оттепель, пестрая тропа — пропадет охота!
Но Пенин резонно возражал мне:
— Вот именно, вдруг оттепель, испортится дорога! Дрова останутся невоженными!
Он был прав: первозимье — дело неустойчивое.
Поутру, позавтракав еще затемно, мы с хозяйкой пошли к бригадиру. Стояла тишина, звонкая благодаря морозцу. Розовый в отсветах красной зорьки снег похрустывал под ногами. Погода — чудо! А как манил лес! Вон он, рядом, за деревенскими усадьбами…
Бригадир, высокий седой усач, сперва уперся:
— Москвичи! Да вы в пнях и сани искорежите, и коню ноги переломаете! Где уж вам дрова возить!
Но мы не сдались:
— Да вы только поглядите, как лошадь запряжем!
Дружно, не мешая друг другу, мы в минуту впрягли в дровни рослую кобылу (не впервой нам было, деревенские дела мы знали). И Иван Матвеевич уступил:
— За экзамен вам пять!
И навозили мы Марье Харитоновне дров целую гору. Хозяйка была на седьмом небе. В таком же состоянии оказались и мы, когда, великолепно поужинав, завалились спать. Что тут говорить — заслужили отдых!
Еще задолго до рассвета вышли мы на крыльцо глядеть погоду… На нем вырос, сугроб снега, а дальше кутила и крутила буйная метель!
Пенин не мог не сострить:
— Это бог нам дает порошу за наше доброе дело. Не щадя затрат, дает!
Что поделаешь со стихией? Пошли мы досыпать с горя.
В седьмом часу Харитоновна разбудила:
— Охотнички, вставайте! Утихло.
И правда. Погуляв в свое удовольствие ночку, вьюга улеглась на покой. Ей хорошо, а нам-то каково? Пороша мертвая. И зовется она так за то, что лес как вымер: ни следка нет. Заяц не вставал, лиса в нору ушла. Плохо, но идти надо: назвался груздем, полезай в кузов…
Снегу оказалось не так уж много. Ходьба была не очень тяжела. В лесу стояла глухая тишина. Его так занесло снегом, что у крупных елей лапы повисли, а елочки на полянах спрятались под снеговыми колпаками. Снег висел на каждом суку, на каждом кусте. Зима легла взаправду. Как проста и величава ее красота! По избитому определению, лес стоял как завороженный, как в сказке. Но поди окунись в эту сказку! Каждая еловая лапа, каждый куст норовят осыпать тебя всего, да еще сунуть горсть снега за ворот.
Однако гончие в полазе, охотники идут, порская, хотя порсканье ладно, если слышно за сотню шагов.
А следов, как оно и должно быть, нигде никаких: все живое затаилось.
Но не зря Гобой славился тем даром добычливости, которым обладают немногие гончие и который нередко просто поражает.
Вот он отдал голос в добор: на лисий след натёк, значит (по зайцу ни он, ни Лютня, бывало, до подъема не вякнут). Мы, конечно, заторопились за удаляющимся голосом выжлеца. Но любопытно было, с чего все-таки он начал? Пригибаясь и рассматривая снег по касательной, я даже не увидел, а, вернее, угадал как бы намек на цепочку луночек. Видно, лиса прошла здесь ночью, след наглухо завеяло, но чутьистый гонец не упустил еле ощутимый сквозь снег запах следа!
Добор Гобоя еще на слуху превратился в гон. Подвалила Лютня… Но только собаки заварили, их сразу же стало не слышно: гон утонул в недальней, но забитой снегом чаще. Нам оставалось идти следом. А на нем между машистыми скачками гончих нет-нет да и попадались не замятые собаками следы прыжков лисицы, мчавшейся во всю мочь… Авось она станет кружить — тогда разберемся, найдем лазы…
Километра два бежали мы следом… И увидели собак, вертевшихся в негустом ельнике возле нор… Недолго музыка играла!
Взяли мы гончих на смычок, смели рукавицами снег с валежины, сели думу думать. Михаил Иванович, как всегда, посмеивался:
— Я доволен. Славно пробежались, и лисица почти в руках — всего метрах в двух от нас. Только земля немножко мешает.
Но вряд ли он не предпочел бы иметь зверя не «почти», а просто в руках.
— А не обтянуть ли нам лисицу флажками? Ночью она вылезет из норы, а утром мы тут как тут, у оклада. Вот и охота!
— А разве есть флажки? — спросил мой товарищ.
— Да я их всегда держу у Марьи Харитоновны на печке.
— Вот здорово! — обрадовался Михаил Иванович. — Гончие плюс флажки!
Заткнув все отнорки палками, а еще окурками и носовыми платками для «страшности» запаха, мы скорым шагом отправились в Троицкое. Еще бы не спешить! Туда четыре километра, да назад четыре, да обтянуть… А день-то короткий!
Всё мы успели дотемна: сбегали, выкроили оклад настолько просторный, чтобы лиса не слишком скоро разочаровалась в поисках выхода из положения, обтянули его флажками, ототкнули норы.
Спалось хорошо… Среди ночи я проснулся… хотел повернуться с боку на бок… И разом сон слетел прочь! В трубе выло, по окнам стегало снегом… Я вскочил: ноги в валенки, на плечи полушубок — и вон. Выскочил на крыльцо: батюшки! Свету божьего не видно! Такая пурга — куда там вчерашняя! Я вернулся в избу, а Михаил Иванович уже тоже не спал. Он спросил со своей лежанки:
— Никак господь бог опять снежку дает?
— Ох, дает!
Но как ни ругайся, как ни злись, что поделаешь? Стихия! Теперь наши флажки так завалит, что лисица, хоть поиском ищи, не найдет их.
— Уйдет, окаянная! — изрек Пенин. — Ей вот уж подлинно скатертью дорога!
Но он не унывал:
— Ничего! На то она и охота!
Легли опять, но не спали, слушая, как вьюга хлещет в окно, в степу…
