Василий Еловских - Четверо в дороге
«Почему только я? Ведь был же главный агроном Птицын, были и другие...»
Выступление Лаптева, на первый взгляд, казалось нестройным, непродуманным, даже несколько сумбурным, о чем только не говорил человек. Но вскоре Максим Максимович уловил главную линию в его высказываниях — доказать негодность, порочность руководства совхозом. Только подвел к этому не грубо, не в лоб, а деликатненько.
— Каждой свинарке надо дать задание: получить за месяц столько-то привеса при таких-то кормах. Подсчитать, сколько эти корма стоят, сколько затратится средств на текущий ремонт, на медикаменты и так далее. Определить, какова будет твердая зарплата рабочего при выполнении задания и при перевыполнении его. Прошел месяц — подсчитай, сколько израсходовано кормов, каков привес. На всех работах должны быть твердые нормы и твердые расценки. Установить высокую дополнительную оплату. За сверхплановую продукцию и за хорошее качество работы. У нас же и тут полный беспорядок. Хаос! А он радует только очковтирателей и лодырей.
Максим Максимович и сам подумывал, что с учетом и дополнительной оплатой надо бы навести порядок, не раз говорил об этом на планерках.
— Никто из наших рабочих не знает, что такое хозрасчет, не может толком рассказать, что такое рентабельность и себестоимость. А понятия эти должны стать для них привычными.
«Слова, слова, слова, — думал с раздражением Утюмов. — Попробуй все это сделай».
Дальше Лаптев заговорил об уборке урожая.
— Надо отказаться от горожан, — вдруг заявил он. — Давайте рассмотрим этот вопрос во всех аспектах. Лето, как известно, — пора жаркая. Не только уборка, сенокос, вспашка зяби, но и строительство, и ремонт, и всякие сезонные работы. Причем строительство, ремонт и сезонные работы в деревне и в городе. В городе летом тоже дел по горло. К тому же отпуска. Всякий хочет в теплые дни отдохнуть. Людей, в общем, везде не хватает. А мы из деревень кричим: «Помогите убрать хлеба!» И к нам, разумеется, едут. Еще бы! Ведь речь идет о сохранении хлеба. Так вот, первое: зачем опустошать промышленность и учреждения в самую тяжелую пору. Пока никто не подсчитал, во сколько государству это обходится. Но ясно — недешево. Это первое. Второе... Надеясь на горожан, мы, сельские жители, расхолаживаемся, не мобилизуем полностью свои внутренние резервы. А ведь это дело такое: нынче приехало много горожан, а на следующий год приедет мало. И хлебушко может уйти под снег. Нет, хлебороб должен рассчитывать только на свои силы, все делать сам и вовремя. И третье... Материальные затраты. Очень уж дорого обходятся нам горожане. Мы тут долго колдовали над цифрами, подсчитывали... Что получается? Расходы на сто горожан, приехавших на уборку, составляют кругленькую сумму — почти пятнадцать тысяч рублей.
С неделю назад Лаптев нечто подобное говорил Утюмову, точнее, начал было говорить, но Максим Максимович махнул рукой: зачем отказываться от людей, которые приезжают к тебе на помощь. Но об этих подсчетах он ничего не слыхал и сейчас подивился: до чего же большие расходы! Сам он никогда не занимался подобной арифметикой.
— Ведь это люди приезжие. Им нужно жилье, постели, хорошее питание. Их надо отвозить на работу, привозить с работы. Нужны повара, шофера, технички... Все подсчитали — почти пятнадцать тысяч получается. А какова отдача? Я не хочу сказать, что городские работают плохо. В основном они трудятся добросовестно. Но ведь пятнадцать тысяч!.. Горожане приносят нам убытки. И себестоимость зерна повышается. Конечно, одни механизаторы с уборкой не справятся. Нужны люди. И их у нас немало. Я считаю, что в поле должны выйти все, кто может работать. Один сядет за комбайн, другой поведет автомашину, третий будет разгружать зерно. Кто-то пищу станет готовить для людей, занятых на уборке, кто-то за детьми рабочих ухаживать. Словом, всякому надо определить место. И не в последний момент, не перед самой уборкой. А заранее. Конторы наши на какое-то время опустеют. Но не страшно.
И еще одно... Надо создать хорошую комиссию, которая бы основательно проверила качество ремонта машин. Сколько теряем мы от их вынужденного простоя.
Утюмов подметил: Лаптев бывает порою запальчив, но в резкости его нельзя упрекнуть. А выступать умеет. Издали Лаптев кажется старым: лыс, сутулится, рубашка, видать, великовата — топорщится. «А ведь по внешнему виду и по манерам он — простой деревенский мужик», — впервые подумал Утюмов, всегда почему-то считавший заместителя интеллигентным горожанином.
Напряжение и скованность, которые Максим Максимович почувствовал еще перед началом собрания, усиливались с каждой минутой, и он, сколь ни странно, больше думал об этом своем необычном состоянии, чем о критике, обрушившейся на его голову. По-прежнему незаметно посматривал на секретаря обкома. Косил глаза или слегка поворачивал голову, будто расправлял шею. Слушая ораторов, Рыжков одобрительно покачивал головой.
Выступили трое рабочих, один из них — лучший комбайнер, лица двух других Утюмову знакомы, а фамилии — убей! — не помнит, значит средненько робят эти двое: передовиков, а также лодырей и нарушителей директор хорошо знает. И комбайнер, и два «средненьких» тоже говорили о недостатках, во всех грехах обвиняя директора. Один даже спросил: «Когда же, Максим Максимович, мы наведем порядок?»
Дубровская, наклонив голову с гладко зачесанными волосами, торопливо и нервно писала в блокноте, и эта торопливость настораживала Максима Максимовича.
Утюмов еще вчера продумал, что скажет в «заключительном слове». Сейчас он на минуту задумался: почему краткое, после прений, выступление докладчиков называется «заключительным словом»? Странно как-то звучит. Прежде такая мысль не приходила ему в голову. Он ожидал, что его будут критиковать, и подготовился к отпору, имея на всякий случай два варианта «заключительного слова» — более резкий и помягче. Но дело идет к тому, что оба варианта не подойдут. Его работу сводят на нет. И все это на глазах секретаря обкома и работников райкома. Максим Максимович стал заново обдумывать выступление. Он скажет спасибо тем, кто «внес ряд ценных предложений и высказал ряд критических замечаний», иначе нельзя: критика в моде, ее надо уважать или, во всяком случае, показывать, что уважаешь. Все критикуют директора. А разве в совхозе один Утюмов? Есть главный агроном, главный зоотехник, главный экономист и другие специалисты, есть управляющие фермами — каждый и должен отвечать... Разве не виноват тот же Лаптев? Уже столько времени в совхозе, два месяца был за директора. Максим Максимович всю зиму болел, да и сейчас с сердчишком неважно. Надо будет рукой за грудь схватиться, но слегка, на мгновение, будто машинально, будто он даже боится показать, что побаливает. Без него, Утюмова, еще зимой нерасчетливо израсходовали корма... Конечно, это не совсем так, но он все равно скажет — такая ложь во спасение. С новым замом трудно работать, люди жалуются на него: создает нездоровую, нервозную обстановку, неуживчив. По всему видно, выживает директора. Защищаясь, надо использовать все, что только можно. Когда-то об Утюмове Вьюшков сказал: «Максим Максимович борется за порядочность порядочностью». Ах, как бы кстати была сейчас эта фраза, порядочных и добрых любят, им и недостатки охотно прощают; выгодно показывать себя добрым и порядочным, ой, как выгодно! Как-то бы о доброте намекнуть, фразу бросить: «Конечно, надо бы в свое время наказать кое-кого, а с самыми нерадивыми расстаться, да все жалеешь, себе на голову». Помолчать. А потом добавить будто бы между прочим: «И все-таки мы даже на монастырском Блудном поле, которое чем угодно славилось, только не хлебом, получаем сравнительно неплохие урожаи». Блудное поле! Так называлась пустошь за монастырем, где когда-то встречались ночами монашки с мужиками из соседней деревни. Забавно звучит — Блудное поле, кто не знает, не сразу поверит. А начальство знает. Упоминание о Блудном поле обычно вызывает улыбку и облегчает разговор. Слава монастырским блудницам! И побольше тревоги в голосе. Дать критиканам жару.
Когда вышла на трибуну Таисия Вьюшкова и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, резко, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: «Я тут! Ты видишь, я тут!»
— Я хочу все начистоту выложить. По-книжному говорить не умею, извините, не обучена. Буду просто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделю, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до последней капельки, разобрались.
«Шпарь, Таисия!» — заликовал Утюмов.
— Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще опыта в работе не имел. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение...
