Николай Самохин - Мешок кедровых орехов
Дома на улице были уже темные. Только в одном из них, впереди, еще горели окна. Оттуда, со двора, доносились голоса. Там то ли сдержанно ругались, то ли несдержанно разговаривали.
Они почти миновали этот дом, когда их окликнули…
Тоська не сразу узнала в подошедшем человеке Копченого — луна как раз спряталась за маленький ошметок тучи. Человек попросил прикурить. Тима черкнул зажигалкой, одновременно выглянула луна — и Тоська увидела: Копченый!
Валька был пьян — два раза он промахнулся папиросой мимо пламени зажигалки. Но прикурил все же, поднял глаза и ласково засмеялся:
— О-о, да это Тима!.. А я слушаю — кто, думаю, такой веселый идет? А это Тима, оказывается. Надо же, какая встреча…
На Тоську он не глядел, будто ее и не было рядом. Зато Тиму, радуясь чему-то, чуть не лизал глазами.
— Так что, Тима, поговорим?
Тоська судорожно вцепилась было в Тимину руку, но рука его, напрягшись, оттолкнула ее пальцы.
— Давай поговорим, — ответил он.
— Как же мы будем говорить, Тима? — Копченый повел глазами в сторону Тоськи.
— Тося, отойди на минутку, — мягко сказал Тима. — Мы недолго.
Тоська отошла… Она знала здешний кодекс и понимала: Тима ни за что не нарушит его — не повернется спиной к Копченому, не побежит от него. Еще и потому не побежит, что она, Тоська, рядом. Лучше бы ей провалиться сквозь землю, исчезнуть, не существовать вовсе!
Тоська вдруг замерзла, как на ветру, хотя было тепло и тихо. Она тряслась, стучала зубами, прятала руки в рукава жакетки.
Тима с Копченым разговаривали. О чем — ей было не слышно.
Затем у них что-то произошло, они вздрогнули, словно враз схватили друг друга за грудки, — и тут же Копченый побежал назад к дому. А Тима побежал за ним.
— Тима, не надо! — взмолилась Тоська. Тима, будто подчинившись ее просьбе, остановился, качнулся и тяжело упал, ударился о землю.
— Тима, Тимочка!!! — пронзительно закричала она, бросаясь к нему.
Она трясла его, тормошила, обламывая ногти, пыталась повернуть на спину. Он сам помог ей. Перевернулся рывком, глянул мимо нее, в небо, и ясно выговорил:
— Тося… меня убили.
Она встала с постели через месяц.
Октябрь мел ранней поземкой. Холодно было на дворе. И холодно, пусто было на душе у Тоськи, холодно, пусто в ее остановившихся глазах.
Тиму давно похоронили. Она не знала, как и где. Она вообще ничего не помнила после того момента, когда страшно, тяжело он ударился о землю. Еще помнила холод, твердую, закаменевшую от стужи землю под коленками. Да, ей представлялось, что уже тогда была глубокая осень — мороз и ветер. От этих воспоминаний Тоську временами снова начинал бить озноб, она куталась во что могла и сидела, клацая зубами.
К ней заходили Тимины друзья, рассказывали, как хоронили его всем заводом. Рассказывали, как Копченый был взят той же ночью, вместе со всей малиной. Оказывается, это не месть была. Они накануне учинили какой-то крупный разбой, перепились, и Копченый поспорил, что ударит ножом первого же встречного.
Тоська слушала и не слышала. Ей было все равно.
Так же равнодушно она приняла на себя роль невесты покойного Тимы, с вытекающей отсюда обязанностью хранить о нем память. Дикое событие это все еще обсуждалось на улице, достоинства Тимы, и раньше очевидные, увеличивались во сто крат, несчастную Тоську жалели. Она сравнялась со вдовами-солдатками, даже превзошла их горькой своей славой: потому что была молода и красива и только-только начинала жить.
Еще и мать подливала масла в огонь. Когда при ней заговаривали о Тиме, мать торопилась вставить: «А уж Тося-то его так любила, так любила. Я, бывало, нарадоваться на них не могла».
А Тоська и не знала теперь, не помнила — любила ли она Тиму. Ничего не осталось в сердце — только лед и холод.
Первыми догадались подружки, Верка с Надей: стали часто заходить, пытались развлечь Тоську, звали в кино, в гости. Она отнекивалась. Тогда и мать, напуганная Тоськиным состоянием, спохватилась.
— Да сходи ты куда-нибудь, развейся. Что сидеть-то сиднем. Его уж назад все равно не вернешь.
Тоська послушалась, сходила разок на танцы. Вернулась расстроенная. Все-таки укрепилось мнение, что бывший Тоськин дружок Копченый не поделил ее с Тимой. И если здесь, на улице, Тоську жалели, то на танцах, среди сверстников, она была Той, из-за Которой убили Тиму Дашкевича, — прокаженной.
Как ни странно, это ей и помогло. В Тоське пробудилось былое высокомерие. «Видала я вас всех!» — сказала она и злостью выдернула себя из окаменения.
Больше она никуда не ходила. И подружек у себя не очень жаловала: подозревала, что и они про нее так же думают, да стараются вида не показывать. Маршрут у нее выработался один: дом—работа—дом. Она много читала. Притаскивала откуда-то растрепанные, пухлые книжки, просиживала над ними до глубокой ночи.
Или принималась вдруг неистово работать по дому: стирала, мыла, скребла голиком пол, белила…
Так прожила она почти год, пока к соседке Екатерине Семеновне Вязовой, по дороге на Дальний Восток, не заехал ненадолго сын ее майор Витя Вязов.
IVМайор Витя был гордостью и легендой улицы 2-й Крайней. Улица, поставлявшая фронту только рядовых, боготворила единственного своего офицера, да еще такого отважного, героического, на которого ордена и медали сыпались чуть ли не каждый месяц. В первые дни войны Витя из восьмого класса ушел в офицерское училище и теперь вот, в сорок пятом победном, был уже майором. То, что уходил он на войну с другой улицы и даже из другого города (на Крайнюю Вязовы приехали позже), забылось, его называли здесь «наш Витя», а в дом к Вязовым ходили как в кино или музей. Младшая Витина сестренка Оля раскладывала перед каждым фотографии: Витя — курсант, Витя — лейтенант, Витя — капитан, Витя — в плащ-накидке, Витя — при полном параде, в орденах, стоит, картинно отставив ногу, среди друзей-офицеров — самый высокий, самый молодой, самый красивый. Витя любил фотографироваться.
Не раз рассматривала эти снимки и Тоська. Она перебирала их обычно с каким-то недоверием: Витя представлялся ей далеким и неправдоподобным, словно герой кинокартины.
Но вот он приехал.
В жизни Витя оказался еще симпатичнее, чем на фотографиях. Черные глаза его смотрели смело и горячо, зубы поминутно обнажались в смехе, загорелое, продолговатое лицо было таким юным, что казалось, будто Витя из баловства прицепил майорские погоны. Однако взаправдашность Вити-майора подтверждал ординарец Пащенко — круглолицый, рыжий крепыш, не расстававшийся и здесь с автоматом ППШа. Он не отходил от Вити ни на шаг, опекал его, словно нянька, даже в кастрюли к Семеновне заглядывал — что она там наварила? — и по всякому поводу лихо выкрикивал: «Есть, товарищ майор!»
Видать, Семеновна напела Вите про Тоську — уже на следующий день он влетел к соседям и весело потребовал:
— Тетя Поля, ну-ка показывайте невесту! Вы что ее прячете?
Перед очаровательной, не обидной Витиной бесцеремонностью невозможно было устоять. Мать рассияась:
— Да кто же ее прячет, Виктор Максимович. На работе она. Вот-вот должна появиться. Хоть здесь подождите.
…Когда Тоська появилась, майор Витя в расстегнутом кигеле сидел за столом, уплетал яичницу-глазунью, запивая ее домашней бражкой.
Увидев Тоську, Витя застыл с раскрытым ртом, искренне обалдев на секунду. Потом бросил вилку и закричал:
— Ну, тетя Поля!.. Все! Оставлю здесь Пащенку. Не я буду — оставлю. Пусть до полной демобилизации дом ваш караулит. Чтоб никто близко подойти не смел!
Ничего не понимавшая Тоська моргала глазами. Не успела она опомниться, как Витя закружил ее по избе, приговаривая:
— Тоська, Тося, Тосенька, не обута — босенька!.. Быстро собирайся, сейчас в кино пойдем.
Кого-нибудь другого Тоська тут же осадила бы, но перед Витей она смешалась и неожиданно для себя произнесла нелепые слова:
— Мы же… билетов не достанем.
Увидела его смеющиеся глаза и, сообразив, что сморозила глупость, еще больше застеснялась: все Витины билеты, пропуска и контрамарки сияли на его груди.
Через полчаса они шли в кино.
Красавец-майор держал Тоську под руку.
Позади них молодцевато вышагивал ординарец Пащенко с неразлучным автоматом на плече.
Они шли — и улица 2-я Крайняя провожала их из-за оградок и плетней благословляющими взглядами. Все было хорошо, справедливо, душевно. Тень бедного Тимы не преследовала больше Тоську.
А в Тоське запоздало поднималось возмущение:
«Налетел!.. Как… не знаю кто… И я тоже, идиотка. Теперь, наверное, идет — задается».
— Что это мы — как под конвоем? — капризно сказала она.
— Пащенко! — немедленно скомандовал Витя. — Дистанция пятьдесят шагов!
— Есть, товарищ майор! — гаркнул Пащенко. Прошли еще немного.
