Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Галка покорно сжал мех гармони, склонил на него отягченную хмелем голову. Братья Кобцы слушали Семенцова, удивленно раскрыв рты.
— А на чем же дело порешим, Андрюша? — неуверенно владея языком, осведомился Игнат.
Пантелей, вытягивая сухопарую шею, икая и клюя носом, смотрел на хозяина мутными глазами.
— Кажи, Митрич. Не затягивай.
— Чтобы не затянуть, дело с прасолом надо решать, — все так же строго и деловито ответил Семенцов. — Ваше дело теперь маленькое. Езжайте домой, а во вторник приезжайте. Полина, дай-ка мне пиджак, — приказал Семенцов стоявшей на пороге жене, и по тону, по трезвым спокойным движениям — будто совсем и не пил Андрей — поняли недвиговские крутьки, что дальше разговаривать с Семенцовым не о чем.
Они неохотно встали со своих мест и, отряхивая с лоснившихся смолой штанов хлебные крошки, стали искать картузы. Поднялся и Галка. Подойдя к залитому ухой и водкой столу, опрокинув в широченный рот недопитый Аниськой стакан, повесив на плечо гармонь, выжидающе остановился у двери.
— Так мы в полной надежде на тебя, Андрюша, — сказал Игнат Кобец, насовывая на голову картуз и пошатываясь.
— О чем разговор? — сказал Семенцов. — Для чего мы и водку пили, для чего разговаривали. И не сумлевайтесь, братцы. Все, что можно, Семенец сделает.
Пантелей косноязычно лепетал, облапывая Андрея:
— Постарайся, Митрич, а мы… мы… Побей бог… Эх, Митрич… добрячий ты человек…
Кобцы поклонились хозяину, гремя подковами сапог, вышли из хаты. Через несколько минут с гиком и свистом рванула со двора подвода. Галка, окончательно ополоумевший от последнего стакана, задрав ноги и до отказа растягивая гармонь, зажаривал замысловатый марш.
Подождав, пока гости скроются в проулке, Семенцов вернулся в хату, сказал убиравшей со стола жене:
— Вот что, Полина. Сейчас придет Егор Карнаухов, так ты не вмешивайся в разговор, лишнего не болтай. Кобцы — одно, Егор — другое. С Кобцами я сразу поладил, а с Егором и ведро водки не поможет. Тут особенное уменье нужно, когда человек от прасольских денег отворачивается.
Зная привычку жены вмешиваться в рыбацкие дела и всегда перечить его замыслам, Андрей, опасаясь, чтобы она не испортила дела, старался изложить ей свои новые планы.
— По-моему, от Шарапа нам теперь ждать нечего, — снимая пиджак и снова вешая его на гвоздь, заговорил Семенцов. — Загордел Шарап. Пока нужен был ему Семенец, так он к нему, как ласковое теля к матке, а теперь, когда зажирел да отстроился, так про Семенца забыл. И в самом деле, что мы от Емельки видим? Вхитрую все играет, пихра ему нужна — это верно, а от тысячных тонь хоть что-нибудь он Семенцу дал? Теперь у него своя рука — владыка. С вахмистром спутался, за панибрата с ним. Рыбу всю в Таганрог к Мартовицкому гонит. Ну, что ж… Пускай. Когда-нибудь оборвется нитка.
Семенцов погрозил пальцем.
— Пихру сколько ни масли, а придет время — попадешься на зуб и штаны оставишь. Тогда опять к Семенцу заявишься. Ну, нет, хлопче, зашибешься. Мы еще так подстроим, что тебе и в гирла не с чем будет выехать.
— Ох, человече, — заметила Полина, следя за мужем серыми умными глазами, — гляди, чтоб не перехитрил тебя Шарап.
Семенец недобро засмеялся.
— Не перехитрит. Довольно нагулялся по гирлам Шарап.
— А от Егора да от пьянчуг этих, Кобцов, много ль ты разживешься? Подожди, окрепнут они — сдался ты им тогда.
— Кто? Карнаух да Кобцы? — с негодованием оборвал жену Андрей и притихшим голосом добавил: — Я знаю Егора. Он охране ломаной копейки не даст. А мы так сделаем, что вся эта копейка у нас будет. Понятно, баба? Смотри же! Не суй носа не в свое дело! — погрозил он жене и поспешил навстречу Егору, шаги которого послышались у порога хаты…
Солнце зашло за камышовые кровли хат, когда Егор вышел от Семенцова.
Все, кто знал Егора, редко видели его улыбающимся, а в тот вечер встречавшие старого рыбака на улице видели необычное: нелюдимо-суровые глаза его смотрели тепло и весело, и даже шел Егор новой, странно легкой походкой.
Ему все еще не верилось, что так ладно сложилось дело с займом. Он даже журил себя, что с самого начала не согласился с предложением Семенцова.
Выходило все, действительно, просто и как будто без хитрости. На прасольские деньги можно купить дуб и волокушу на паях с Кобцами. Он, Егор, будет главным владельцем дуба, братья Кобцы — волокуши, хотя то и другое будет числиться за Егором. По уверению Семенцова, о настоящем владельце дуба прасол узнает только тогда, когда деньги будут выплачены, когда Егор и Кобцы, получая с каждой добычи свою долю, справят себе полную снасть и снова станут самостоятельными. Тогда не страшен будет Полякин. Два-три хороших улова и долг будет выплачен — так думал Егор. Тогда засияют над Карнауховским двором новые, счастливые дни, тогда можно купить глубьевую сеть, махнуть в море под красноловье. А там — новая, хата, женитьба сына и довольство во всем.
Торопливо, словно пытаясь догнать свою мечту о будущем счастье, шел Егор Карнаухов и не переставал улыбаться в седеющие усы. Немного тревожило и казалось непонятным то, что Семенцов именно ему, Егору, доверяет большую часть прасольских денег, о нем так заботится. Почему не доверил Игнату Кобцу, старому, не менее опытному крутьку? Не обидит ли это своенравного корыстолюбивого Игната? Ну, что ж… Пусть ладят тогда с Семенцовым сами, а он, Егор, никогда не присвоит чужой копейки; он будет рыбалить честно, не по-шараповски, не будет присваивать чужих паев.
В воротах встретился с Аниськой.
— Обманул-таки, шибельник, — весело пожурил он, любовно хватая сына за плечо, — подвел-таки под тюрьму. Сидеть-то за прасоловы деньги будем вместе?
Аниська ответил радостной улыбкой.
— Вижу, папаня, — сладили дело.
— О, да еще как!
Отец и сын, обнявшись, ушли в хату. В эту ночь долго светил над Мертвым Донцом в кривых оконцах немигающий огонек. Долго не спал Егор. Чуть ли не до рассвета гудел в хате его сиповатый бас, — прерываемый взволнованным голосом Федоры. Неясная тревога — вдруг раздумает Семенцов — томила обоих, и радость становилась горькой, отравленной сомнениями и смутным страхом за будущее.
16За неделю до решения собирать новую ватагу Семенцов работал в коптильне. В заводе кипела заготовочная страда. Наступали жаркие дни, и нужно было спешить с курением рыбы. Огромные вороха просоленного рыбца и чехони выбрасывались из пышущих холодом и вязким духом рассола чанов, в корзинах переносились в приплюснутые корпуса коптилен.
Здесь рыба попадала в изъеденные солью руки, отжимавшие от нее тузлук[16]; рыбу нанизывали хвостами на веревку, развешивали над открытыми очагами с едко дымящими опилками.
Семенцов по-хозяйски следил за процедурой копчения, с засученными рукавами стоял у ям-очагов, наблюдая за равномерно растекающимся под камышовой крышей серым дымом. Дым вяло выползал в отверстия дымоходов, стоял тяжелым, как студень, облаком.
Бледные и тусклые лучи солнца проникали в щели крыши, скользили по развешанной рыбе. Отогретые теплом очагов рыбцы сочились янтарным жиром, отсвечивая червонным золотом.
Семенцов удовлетворенно щурился, по знакомо пряному запаху определял качество копчения. Он не слыхал, когда в коптильню вошел Полякин.
Не поздоровавшись с рабочими, сердито отдуваясь от жары, Осип Васильевич запустил руку в корзину, достал твердого, как брусок, рыбца. Рабочее почтительно сдвинулись у дверей. Семенцов, услышав приглушенный говор, поспешил к прасолу.
Полякин держал рыбца за хвост, подставляя его под бьющий в дверь солнечный луч… Потом он крепко зажал его в пухлой волосатой руке. Липкий мутный сок показался между толстых мясистых пальцев. Осип Васильевич поднес рыбца к носу, отвернув жаберный щиток, понюхал:
— Передерживаешь рыбца, Митрич. Будто в корень солишь[17]. Где это видано?
— Передержать пришлось на самую малость, — спокойно ответил Семенной. В аккурат по времю. Время жаркое, Осип Васильевич, кабы солнышко не пожарило рыбку.
Полякин бросил рыбца в корзину, вытер о засаленные штаны руки, прошел к очагам.
— Смотри, полымем опилка схватывается! — вдруг визгливо прикрикнул он на черного от копоти, обнаженного до пояса парня, подсыпавшего в яму опилки. — Аль зажарить мне рыбу хочешь? Загоню, стервец!
Парень поспешил засыпать прорвавшийся сквозь дым язычок пламени, злобно посмотрел на прасола слезящимися от дыма глазами.
Осмотрев коптильни, прасол подобрел, устало отдуваясь, обернулся к Андрею:
— Ну, как дела, Андрюша? Слыхал я, втихомолку прасолить начинаешь?
Семенцов попробовал отшутиться:
— Куда мне с моим носом, Осип Васильевич. Смекалки на это у меня нехватит.
— Ну-ну, не придуривайся, — Полякин погрозил пальцем. — Все вы так. Гляди — еще ножку мне подставишь.
