Михаил Шолохов - Лазоревая степь (рассказы)

Семка прислушался к глохнущим шагам и тупо уставился на ворота.

Возле Маринкиных ворот в эту ночь и умерла Семкина любовь, родившаяся два месяца назад на слободских бахчах в вечер погожий и ласковый.

Утром с рассветом поехал Семка пахать. Ходил за плугом сердитый, взлохмаченный. Два раза, задумавшись, перепахал лежавшую около дорогу, за поручни держался нетвердо и борозды распластывались неглубокие, кривые; лемеши в нетрезвом разбеге вилюжили черствую намозоленную кожу земли, лишь слегка ее обдирая, и в каждой свернутой набок отполированной сталью глыбе чудился Семке блеск чьих-то калош…

Пообедав, прилег под арбу отдохнуть и, едва лишь над смеженными ресницами повиснул сон — увидал Семка себя в кругу знакомых слободских ребят, откуда-то со стороны издали любовался своими штанами, причудливо вобратыми в сапоги, а там ниже, на земле, присыпанной подсолнечной шелухой, с вывертом стояли Семкины ноги, и слепило глаза неотразимое сияние его — Семкиных — собственных калош.

Сон был сладок и освежающ, а пробуждение вновь до краев налило горечью Семкино сердце.

Отец Семкин перед смертью отписал ему в вечность корову с телком да хворую жену с ворохом голых детей. Мать Семкина весной ходила по миру, под окнами краюхи собирала, ребята зиму копошились на печке голым костистым комом, а летом безвылазно торчали в камышастой речке, благо там одежки-обувки не требуется. Телок на третий год выравнялся в диковинного быка-работягу масти невиданно гнедой, собою ветвисторогий и грудастый; корова же от работы захляла, почти перестала доиться, кашляла и страдала неудержимым поносом. На этой-то худобе и работал Семка, а с такой справой, да с семьей, где шестеро детей один одного няньчат, каждому известно — много не сработаешь.

Десятину пахал Семка три дня. Трое суток раздумья и вздохов легли через Семкину жизнь, как длиннючий, неезженный проследок через степь. На четвертые сутки день выпал погожий, слегка морозный. Солнце, маленькое, бескровно желтое, шло по вылинявшему небу не над слободкой, как летом, а колесило где-то в стороне, к югу.

На слободке в одном Семкином дворе пригорюнился немолоченный прикладок жита.

С утра насадили посад, у соседа добыл Семка камень-молотилку, запряг корову и бычка. Спепановна — Семкина мать — перекрестилась.

— Начинай, сынок, с господом! — и молотьба с господом началась.

Корова часто останавливалась, остро горбатила спину и мочила хлеб зеленой вонючей жижей. Семкина мать руками торопливо сгребала дымящийся помет, заботливо выбирала для просушки каждый колосок, а Семка, желтея от злости, сильней стегал кнутом по гулким ребристым бокам корову и на сухой изморщиненной коже ее крест-на-крест припухали частые рубцы.

Насаживая второй посад, Семка сказал:

— Корову продадим, маманя… С нее толку, как с козла молока. Ни езды в ней, ни работы. Жито все перемочит, пока обмолотим, а пахать вовсе негожа.

Руки Степановны, скрюченные застарелым ревматизмом, поднялись и бессильно упали.

— Очумел ты, Семушка? А ребят кормить чем будем? Молоко одно и душу в теле держит.

— Корова вот-вот отобьет, а ребята тыклой будут оправдываться…

— С тыклы у них животы вон пухнут…

Семка с сердцем кинул в намолоченный ворох грабли.

— А што зиму-то будем жрать? Хлеба, видишь, скольки? Сама посуди — намолотим пудов двадцать, до святок пожуем, а там зубы на полку!..

— Может, бычка бы… Бычка бы, Сема, может, продали?..

— Постой, это как же? — бледнея, дрогнувшим голосом спросил Семка. — Тогда, значит, на землю плюнуть приходится? Пахать не на чем и убирать. Как же можно так говорить?..

— Ну, а без коровы дети подохнут! — отрезала мать. На том разговор и кончился.

Каждый месяц 18 числа в станице — рынок. С окружных хуторов и станиц сгоняют казаки скот, со станции наезжают скупщики, тут же на рыночной площади разбивают купцы дощатые лавки, на прилавках шелестят пахучие ситцы, возле кожевенных лавок бородатые станичники пробуют доброту кожи на зуб, „страдают“ карусельные гармошки, на обливных горшках вызванивают горшечники, девки, взлетая на лодочках, визжат и нескромно мигают подолами, цыгане мордуют лошадей, в шинках казаки выпивают „за долгое свиданье“. Рынок пахнет медом, дублеными овчинами, конским пометом.

Запахи, невыразимо разнородные, терпкие и солоноватые, наносит ветерок с рыночной площади. Два дня над станицей прибойным гулом стонет многоголосый рев.

В день рынка, утром, спросила у Семки мать:

— Поведешь продавать бычка, аль нет?

Семка, обжигаясь, чистил вареную картошку. На материн вопрос промолчал, подул на пальцы и ладонью смел с колен картофельную кожуру.

Степановна, гремя у печки рогачами, говорила:

— Ежели б продали бычка рублей за пятьдесят, хлеба на зиму подкупили бы… Тебе, сынок, штаны справить край надо и мне рубаху, а то тело все на виду… Да ребятам купили бы дешевенького… Сапожонки бы — хоть одни на всех… Ваньке вон в школу ходить надо. Зима заходит, а он разутый.

Горячей картошки обожгла-кольнула Семку мыслишка: „калоши можно купить!..“

Трудно двигая кадыком, пропихнул в горло недожеванный кусок, и от мысли этой как будто что-то екнуло и оборвалось под сердцем. Маринка, Гришка, мать, бычок, калоши — словно на карусели поплыли перед глазами. Мать еще говорила глухо и монотонно, как по псалтырю читала, а Семка уж вскочил, с треском рваный зипун напялил и к дверям — как обморок его шибнул.

— Помоги взналыгать бычка! Слышь, маманя? Да поживей!..

Семка тянул быка за налыгач, сзади воробьиной ватагой сыпали ребятишки, с визгом подгоняли хворостинами норовистого быка, а тот упирался, неистово мотал головой и негодовал низким трубным голосом.

На рынке возле возов лежат привязанные быки и коровы, дремотно движутся их нижние челюсти, перетирая слюнявую жвачку, пар идет из-под лохматых животов, пригревших сырую землю.

Мимо похаживают шибаи с длинными пастушечьими костылями. Сапогом толкает купец облюбованного быка и заходит наперед. Бык кряхтя ставит на колени передние ноги, потом тяжело упирается раздвоенными копытами в слизистую грязь и упруго поднимает зад. Привычными пальцами быстро и толково щупает купец грудь, ноги, спину, засматривает в рот, не с‘едены ли старостью зубы, хлопает с хозяином по рукам, божится, кидает о-земь шапку.

Семкин бык, привязанный к забору, вскоре привлек внимание рыжего купца. Подошел к Семке.

— Ты хозяин?

— Я.

— Сколько просишь? — а сам на Семку и не взглянет. Топчется вокруг быка, всего излапал крючковатыми пальцами и глазами, резво шнырявшими под рыжей крышей бровей.

— Семьдесят! — бухнул Семка.

— Может, совсем с тобой? — беззубо ощерился купец.

— Проваливай, коли так!..

Семка исподлобья глянул вслед уходившему купцу. Тот повернулся боком.

— Говори окончательную цену!.. Шестьдесят берешь? Нет? Ну, посиди с бычком, может, бог даст, домой отведешь, все целей будет.

— Пойди побреши, этим и кормишься! — обиделся Семка.

Поколесив по рынку, рыжий в сопровождении седого хохла подходит вновь.

— Ну, как, надумал?

— Семьдесят! — уперся Семка.

Через полчаса охрипший купец сует Семке в дрожащую руку две червонных бумажки (на левых углах ражие дяди посевают зерно из лукошек). Тут же, между возами, пьют магарыч. Купец, запрокинув голову, тянет из темной бутылки, и не поймет Семка, где это булькает: толи в горлышке бутылки, толи в глотке купца. Бутылка переходит в Семкины руки. Рот и желудок обжигает влажное тепло, в нос ширяет самогонным дымком. Так много не пил он никогда.

— Ну, в час добрый!.. — прожевывая черствый бублик, сипит купец. — Ценой мы тебя не обидели… Корму нонешний год нету, зимой за так отдал бы!

— Бычок мой… — голос у Семки дрожит, дрожат и ноги. — Не бычок, а кормилец… кабы не нужда, сроду не продал бы!..

Рыжий подмигивает хохлу:

— Что и толковать… На свете дураки — одни быки, да казаки. Бык работает на казака, а казак на быка, так всю жисть один на одном и ездят!..

Рыжий отвязывает быка и гогочет, а Семка в руке жмет деньги; рука в кармане, как белогрудый стрепет в осилке. Ноги послушно несут к лавкам, в голове, затуманенной хмелем — одна лишь мысль: „Надену — и мимо Маринкиного двора; пущай смотрит, стерва… Не одному Гришке калоши иметь!..

Купец мягко перегнулся через прилавок:

— Чего прикажете, молодой человек?

— А мне бы эти… как их… калоши!..

Семка старается обуздать свой голос, но звуки ползут из горла чудовищно-громкие, несуразные. Семка чувствует, что на него смотрят и останавливаются идущие мимо люди.

— Вам какой номер прикажете?.. — слышит он откуда-то издалека тусклый голос и напрягает легкие, чтобы его слышали.