Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Незадолго перед этим у него было намерение жениться. Его сосед Пентти Турунен женился в двадцать лет и всю трудную работу по расчистке арендованного у Арви лесного участка и по превращению его в луга и пашни проделал вместе со своей Орвокки. А Ванхатакки решил сперва превратить свою долю арендованной лесистой земли в луга и пашни, а жениться потом. Это превращение он совершил в одиночку. Шесть лет ушло у него на то, чтобы на месте леса образовался открытый плодородный участок, прилегающий одной стороной к озеру Ахнеярви, другой — к болоту, а двумя остальными сторонами — к возделанным землям Арви и Пентти. К тому времени ему уже стукнуло тридцать лет и была в Матин-Сауна подходящая девушка, которая не избегала с ним встреч.
Но к тому же времени у Арви тоже появилось намерение, а если у Арви появляется какое-нибудь намерение, то очень трудно его изменить. Как удалось ему урезать вдвое землю своего арендатора — это его хозяйское дело. Но женитьба у Ванхатакки так и не получилась. Он пытался куда-то жаловаться на своего бывшего хозяина. Но власть везде была новая. Ему посоветовали быть довольным тем, что он получил. Могло быть хуже. И теперь ему ничего больше не оставалось, как надеяться на новое расширение своего участка. А новое расширение можно было произвести только за счет болота, которое принадлежало тому же Арви.
Подходя к дому Пентти Турунена, я увидел невдалеке и маленький домик Ванхатакки с небольшим скотным двором, где у него помещались вместе корова, свинья и овцы. Лошади у него не было. Вспахивал он свой клочок земли на лошади Пентти.
Так они и жили рядом, два молодых, здоровых парня, Пентти и Ахти. Только у Пентти домик был чуть покрупней, чем у Ахти, и хозяйственных построек вокруг него тоже было побольше. Кроме того, возле его домика бегали две девочки, и в животе Орвокки шевелилась третья. А возле домика Ахти никто не бегал. Он сам сидел возле своего домика, когда я пришел в их владения. А рядом с ним сидел Пентти. Они сидели на ступеньках крохотного крыльца и курили свои трубки, ничего не говоря друг другу. Мне они тоже ничего не крикнули, и я не стал сворачивать к ним, а пошел прямо к дому Пентти.
Для Орвокки я был, конечно, совсем чужой мальчик, Но когда я объяснил ей, кто я такой, и спросил насчет Каарины, она охотно рассказала мне, что да, Каарина действительно приезжала и оставила у нее кое-какие вещи До следующего своего приезда. Она и домик свой им оставила и сарайчик. Пентти готовится перевезти их к себе. Из домика получится хорошая баня, а из сарайчика — курятник. Как видно, Каарина не собирается сюда возвращаться на жительство. Она уже нашла своего Илмари, но не сказала где. Он все еще в тюрьме, конечно. Она сказала, что он очень плох. Его сильно били по голове, и от этого он на некоторое время тронулся в разуме. Когда она нашла его, он целыми днями сидел и смотрел на свою правую руку, словно не понимая, что это такое. Он щупал эту руку левой рукой и как бы взвешивал ее, а потом снова клал на колено ладонью вверх и смотрел на нее с удивлением. Но теперь он все чаще говорит вполне разумные вещи и однажды даже узнал Каарину и спросил насчет русской учительницы. Пришлось Каарине ездить, узнавать. И скоро она выяснила, что учительница умерла спустя несколько дней после того, как ее арестовали и увели из приюта. Ее продержали ночь в нетопленом помещении, и она схватила воспаление легких, от которого некому было лечить, А старую жену Ивана расстреляли по приговору военно-полевого суда. Каарине выкинули сумку учительницы, уцелевшую в канцелярии судейского дома в Корппила среди всяких других вещей, принадлежавших ранее осужденным на смерть. Ей сказали: «На, держи, если тебе нужна о ней память. Это письма к ней от родителей. Можешь отослать их обратно и сообщить, что умерла от болезни».
Но среди писем оказались еще кое-какие бумажки, кроме паспорта умершей, который был изъят. И среди этих бумажек было свидетельство, причислявшее меня с согласия властей Великого Княжества Финляндского к внутреннему гражданству России. Бумажка эта теперь ничего не стоила и, должно быть, поэтому была оставлена без внимания. Но Каарина припрятала ее на всякий случай где-то внутри моего родного домика, а остальное увезла с собой, чтобы послать почтой из Хельсинки в Петроград. Каарина плакала, рассказывая Орвокки о смерти учительницы, и без конца повторяла: «Это я — то должна принести ему о ней такую весть! Я! Каково это мне-то? Полтора года прошло со дня ее смерти, и никто не догадался ему об этом сообщить. И вот я должна. Он едва просветлел разумом, а я ему принесу такую весть. Мне ли ее приносить? Не моим ртом называть при нем ее имя. О боже, какое ты отпустил мне тяжкое наказание!». Такие слова произносила Каарина, сидя в гостях у Орвокки, Потом она опять уехала, не сказав куда, но, кажется, в Ваасу. У нее было раньше накоплено полторы тысячи русских золотых рублей, и, должно быть, на эти деньги она живет и ездит. Что ж, она правильно сделала, сохранив эти деньги при себе. Золото всегда остается золотом, в любой стране в любые времена.
С печалью в сердце выслушал я от Орвокки Турунен известие о смерти Веры Павловны, а потом снова поплелся в Алавеси. Оттуда меня вскоре отправили в город Корппила, к издателю газеты «Корппилан саномат» господину Торниокоски. Он недавно затеял свое дело и собирался его расширить, чтобы выпускать газету не три раза в неделю, а ежедневно, и не на четырех страницах, а на шести. До этого он имел в городе Корппила только столовую, которая сделала его толстым и краснощеким. Но он сказал: «Надо подумать и о духовной пище для народа. Пора вырвать город Корппила из трясины невежества и мрака».
В то время как я попал к нему в ученики-наборщики, дело по вытаскиванию города из невежества шло у него полным ходом. Его даже не смутила надобность посылать меня в школу. Затраты на меня он собирался вернуть в будущем, а пока что заставлял меня работать в зимнее время не больше двух часов в день.
Однако люди, упоминая о его газете, покачивали головами и говорили, что скоро она пожрет всю столовую господина Торниокоски. Такие разговоры я чаще всего слышал в типографии, где набирал с тремя другими наборщиками длинные тексты о сельском хозяйстве, о религии, о плохом положении в Советской России. Наборщики зевали, набирая эти тексты, и говорили между собой о предстоящих им поисках новой работы.
Может быть, газету неохотно читали потому, что ее писали только три человека, считая самого Торниокоски. Но он собирался расширить круг сотрудников. И в типографии он тоже собирался произвести большие перемены, заменив плоскую печатную машину ротационной. Однако к весне у него появились долги, несмотря на доходы от столовой, а к середине лета он сам понял, что его столовая недолго выдержит.
Тогда он оставил свое намерение снабжать людей духовной пищей и закрыл газету, предоставив городу Корппила снова погружаться в прежнюю трясину невежества и мрака. В типографии остались только я — бесплатный ученик, и еще старший наборщик, который мог при случае сам изготовлять матрицы, отливать литеры и печатать. Но вместо газетного текста мы теперь набирали и печатали на маленьком станке разные канцелярские бланки, программы для местного кинематографа, афиши, билеты и мелкие книжки религиозного содержания.
К осени я уже работал как заправский типографщик и готов был уже считать эту работу своей постоянной профессией. Но к осени же появился в Кивилааксо Арви Сайтури. Что-то не вышло у него с походом в русскую Карелию, откуда обратно ему пришлось выбираться гораздо торопливее, чем при движении туда. Недовольный таким несоответствием, он решил вернуться к своим делам в Кивилааксо. И он, как всегда, сразу круто к ним приступил. Первым долгом он очень дешево купил у русского монастыря двухэтажное здание приюта и перевез его к себе. Одновременно он вытеснил с этой земли кого-то из арендаторов и сам заключил контракт с монастырем на отнятую часть. Потом он отправил в Алавеси всех живших у него на хлебах старушек, лишив таким образом свою мать даровых заготовителей пряжи. А в Алавеси он потребовал, чтобы я был взят из Корппила и передан ему. Это было исполнено, потому что никто из общинного управления не хотел навлекать на себя недовольство Арви Сайтури.
Таким образом, и вторая моя профессия не удалась. Не закрепив ее за собой, я перебрался на долгие годы в усадьбу Арви Сайтури, хозяина Кивилааксо.
11
Но я не собираюсь рассказывать вам про эти долгие годы, проведенные мной у Арви Сайтури. Не хватало еще, чтобы я стал рассказывать вам про Арви Сайтури. Как будто вы сами не можете встречаться с ним хоть каждый день, стоит вам только захотеть. Поезжайте в Кивилааксо и там смотрите в его сощуренные глазные щели сколько вам вздумается. Только не надейтесь увидеть что-нибудь в этих щелях. Они так устроены, что в них ничего не видно, кроме едва заметного серого блеска, а из них он видит очень хорошо все, что ему нужно, хотя нужно ему очень много. Я вдоволь насмотрелся на эти щели еще в те далекие дни, когда обслуживал его шерстечесальные машины, установленные на обоих этажах бывшего русского приюта.
