Алексей Иванов - За рекой, за речкой
Но это была работа по дому, самообслуживание, самой же работы-службы не представлялось.
Он не допускал в свои мечты никого, кроме жены, как эхо, повторявшей его фантазии. Но над женой, ее разговорами о возможной жизни в деревне подтрунивал, незло и снисходительно, как специалист над дилетантом. После прочтения новой статьи в «Литературной газете» о деревне, она даже сама иногда заводила разговор.
— Но ведь там надо корову держать, — говорил ей в таких случаях Эдуард Николаевич.
— Ну и что ж. Будем держать, — отвечала она.
— А за нею, между прочим, навоз надо убирать. Доить ее два раза в день…
— Буду доить, если надо. Разве это утомительнее, чем каждый день стоять у плиты и мыть посуду?
Эдуард Николаевич с усмешкой смотрел на ее руки и понимал, что переезд в деревню проблематичен.
Он боялся делиться своими мыслями насчет села с кем-то другим еще и потому, что предполагал: на него могли посмотреть точно так же, как он смотрел на руки жены.
Шофер дорогу чувствовал прекрасно — он знал наперед, как и где миновать лужу. Одну он объезжал, оставляя колею, по краю, с крутым разворотом, и тогда его руки быстро-быстро скользили по оплетке руля, другую перебредал посередине, осторожно, будто на ощупь, и там, на самом деле, таилась скрытая жидкой грязью, глубокая колдобина, третью перемахивал с разгона, так что мотор захлестывало водой и он парил. Эдуард Николаевич поглядывал на Мишу, видел его невозмутимое лицо, руки, двигающиеся несуетно и точно, будто помимо Мишиной воли, слегка завидовал ему — то есть не всей его жизни, которая была неведома, а его делу, немудреному, конкретному, плоды которого видны сразу и всем. Медленно, но неотвратимо появлялись на счетчике все возрастающие цифры сотен метров, которые складывались в километр и выщелкивали другую, более важную цифру в левой клеточке. Машина, значит, двигалась вперед, везла двух пассажиров, неважно кого и куда, важно — везла. И Мише, пожалуй, не о чем больше думать, тем более — терзаться, нет нужды.
Слева и справа от дороги тянулись бесконечные, еще заснеженные поля с редкими полыньями проталин на взлобках и косогорах, обращенных к югу. За час езды не встретилось ни деревни, ни единого строения, только размешанная дорога с изредка попадавшимися навстречу грузовиками да частые, в разных направлениях перечеркивающие снежную целину линии электропередач напоминали о том, что степь не безлюдна, что где-то есть человеческое жилье. А столбов с проводами действительно было много: и металлические ажурные вышки, покрытые серебрянкой, величественно и по-чистоплюйски, в фарфоровых гофрированных рукавицах, держащие всего лишь по три нити, и серые железобетонные столбы, и деревянные, почерневшие и невзрачные, то тут, то там с подпорками и пасынками, как инвалиды на костылях, с усилием несущие через поля густую сеть всевозможных тяжеленных в совокупности своей, низковольтных, телефонных и прочих проводов. Одна такая линия перешагивала через дорогу, и когда миновали ее, Верховцев поразился — все столбы были завалены в одну сторону. Крепко, видно, им досталось от степных прогонных ветров. И еще вот что было удивительно Эдуарду Николаевичу: столько электричества неслось туда и сюда, а человека не было. Понастроив всяких электростанций, опутав проводами землю, он, будто поразившись содеянному, затаился, исчез, в испуге не захотев воспользоваться плодами своего труда.
Как пошел снег, Эдуард Николаевич не заметил. Очнулся он, услышав сердитый голос шофера:
— Вот, убежали… Черта с два…
По мокрому лобовому стеклу скребли, поскрипывая резиной, дворники. Под их взмахами ломалась, подтаивая, ажурная вязь снежных лепех. Все потонуло в белом мелькании, только видна была еще иссиня-черная колея на рябой дороге. Поднялся ветер — белый хаос вытянулся в косые линии.
Почувствовал перемену и прикимаривший сзади Михаил Васильевич.
— Да-а-а… забуранило, — прочистил он горло, помолчал, таращась на часы. — Ну, да село недалеко уж теперь. Скоро приедем.
— Только сейчас и загадывать, — мрачно откликнулся Миша.
УАЗ пошел быстрее — Миша решил взять побольше дороги, пока видна колея. Трясти и мотать из стороны в сторону стало сильнее. А Михаилу Васильевичу захотелось говорить. Он вцепился в спинку переднего сиденья, подался весь к уху Эдуарда Николаевича. Но тряска давала себя знать: Михаил Васильевич мотал головой на вялой со сна шее, клевал носом в плечо Верховцева, и тот с раздражением улавливал запах перегара.
— Бешкунак, одним словом, — бормотал Михаил Васильевич. — А время ль ему сейчас?
— По-моему он позднее бывает, — возразил Верховцев. — Когда старый снег сойдет.
— Может, и позднее. Хотя… он в разное время случается. Нет, наверно, он самый и есть — бешкунак. Миша! Как по-татарски будет три?
— Я не татарин, — буркнул Миша.
— Да, трикунак. Нас трое, кунаков… Ха-ха-ха…
— Типун вам на язык, Михал Васильч. То говорите, что скоро дома будем, то… Начали за здравие, а кончаете за упокой.
— Да ведь я так, Миша, шучу… — Михаил Васильевич устал мотаться и к радости Верховцева откинулся на спинку своего сиденья.
Все-таки они засели. Дорога уже была сплошь белой, и при включенных фарах езда оказалась рискованней. Миша, видимо, сбился с колеи, машину развернуло поперек дороги.
— Придется толкнуть, — сказал он и, не дожидаясь согласия пассажиров, полез в багажник, вытащив оттуда две пары сапог.
Толкали машину долго, с раскачкой, сторонясь задних колес, из-под которых фонтанами летело месиво из снега и грязи.
Эдуард Николаевич только сейчас ощутил, насколько страшен для человека буран в открытой степи. В кабине, охранявшей его от этого белого ада, было уютно, еще уютней от сознания того, что ты в тепле, а за стеклом такая круговерть, и потому буран не казался опасным. Казалось еще, что он сидит в мягком кресле и смотрит на киноэкран, на котором мелькают страшные картины. Немножко, конечно, страшно, но умом-то понимаешь, что это тебя не касается, что это всего лишь хорошо отснятое кино. А тут вот коснулось: по лицу, враз озябшему, текли струйки воды, шарф выбился из-под воротника, открыв шею, голые руки обжигала железная обшивка кузова, и Эдуард Николаевич ругал себя за то, что, пожалев новые перчатки, оставил их на сиденье.
Но отчаяния не было. Машина мало-помало продвигалась вперед, в этом Эдуард Николаевич видел и свое конкретное участие, и это воодушевляло. Была цель — вытащить машину, чтобы не оставаться здесь на ночь, и было ясно, как ее добиться.
Остаток дороги Эдуард Николаевич ехал в приподнятом настроении, воображая разные картины предстоящей его лекции. То он видел большой зал без единого свободного места, то представлял себя усталым, только к полуночи кончившим отвечать на многочисленные вопросы слушателей, то вдруг за ужином, мирящим двух председателей. Представлялись целые сцены и диалоги, в которых Эдуард Николаевич выступал в главной роли положительного героя.
В селе было куда тише, чем в открытой степи, но снег валил и здесь, все было белым и бесформенным, так что Эдуард Николаевич ничего не успел рассмотреть. За исключением, конечно, Дома культуры. Он еще издали, сквозь пелену снегопада, засверкал большими ярко освещенными стеклами вестибюля, за которыми двигались человеческие фигурки.
— Вот наша гордость, — сказал Михаил Васильевич.
— Да что толку-то, — перебил вдруг Миша. — Село разъехалось — ДК выстроили… Детишек рожать перестали — школу отгрохали… Одно слово — позднее зажигание.
— Ты брось! — рассердился Михаил Васильевич. — Без ДК и школы лучше б, по-твоему, было?
— Да пускай стоят. Мне-то что? Денег только жалко…
— Позднее зажигание, — презрительно повторил слова шофера Михаил Васильевич. — Откуда что берется… Может, наоборот, с перспективой, на вырост.
— Старикам одежду на вырост не шьют, — снова перебил Миша. — Выстроили десятилетку, а она уже два года как восьмилетка.
— Кто ж виноват, голова садовая, что детишек меньше стало? Ты и виноват. Наклепал бы побольше, тогда б и говорил. А то чикнул одного — и в загородку.
— Надо, Михал Васильч, смотреть было, знать, что детей — тово…
— Откуда мне было знать, что ты по ночам спать крепко будешь… — Михаил Васильевич захлопнул дверцу. — Вот и поработай с такими. На-ро-дец!
На дверях Дома культуры висела размокшая, с гуашными подтеками афиша, которая извещала о том, что сегодня, такого-то числа, в 18-00, в помещении ДК будет выступать лектор-международник Э. Н. Маховцев и вокально-инструментальный ансамбль «Позитрон».
Михаил Васильевич сорвал афишу, скомкав, бросил в мусорный ящик.
— Который час? — улыбаясь, спросил Верховцев.
— Без четверти восемь.
— А почему в афишке — 18-00?
