Константин Абатуров - Тихая пристань
— Зябко… — опять поежился Матвейка. — Так ничего, сенаж удался? — повторил он вопрос.
— Вот заладил! Заложили, все как следует быть… — ответил Кашин и уже начал сердиться: что он тут мокнет? Ведь поговорить надо!
— В таком разе, — сказал Матвейка, подражая в выражении бригадиру, — пойду. — И повернул от окна к своему дому.
— Куда ты? — всполошился Михаил Петрович. — Зайди. Спросить хочу тебя…
Матвейка остановился. Но еще не решался повернуть обратно: никогда бригадир не звал его к себе, а сейчас… Да уж не ослышался ли он? Глядел на Кашина удивленными глазами, так что даже смешинка пропала.
— Ну, что стоишь, что, говорю, мокнешь? — заторопился Михаил Петрович и пожалел, что нет рядом дочки, она бы лучше позвала, ее бы он непременно послушался, не вовремя улизнула зачем-то в клуб. — Потолковать надо.
— О чем? — спросил Матвейка, не двигаясь с места.
— Так ты заходи.
— Ничего, я и тут постою. Привыкший… — Он посмотрел на часы. — Только поскорее, дядь Миш, спрашивай, через пять минут новый телефильм будут передавать…
— Торопыга, ох, торопыга! — Бригадир кашлянул. — Ты вот что скажи. Целый день об этом думал. Зачем ты все ко мне со спором лез, со своими подсказками? Ну, к чему, у тебя свое дело, с живностью, у меня свое — бригадирское, а? И все с тетрадкой…
— А как же без тетрадки? — удивился Матвейка. — Без нее мне нельзя. Я учусь в сельхозтехникуме, заочно. Проверить-то себя надо. У тебя опыт, а у меня… книжки да вот она…
Он снова взглянул на часы и кивнул Кашину!
— До свиданья, дядь Миш. Пора.
Михаил Петрович глядел ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из виду. Тихо подошла к нему Нина, вернувшаяся из клуба, обняла и спросила:
— Папа, ты на что загляделся?..
— А?.. Просто так… на дождик, вот льет, негодный… — сказал он, не поворачиваясь, иначе выдали бы глаза. Потом ласково погладил холодные, еще в каплях дождя ее руки, качнул седеющей головой: — Иди отдыхай, я тоже сейчас…
Но сам все еще думал. О Матвейке и своей судьбе. Не пустобрехом оказался Матвейка, нет, он с понятием, с наукой человек. Вот кого бы надо председателю хвалить!
Несколько дней спустя Михаил Петрович отнес председателю заявление, попросил освободить его от бригадирства. Пора дать дорожку молодым, кои пограмотнее. И написал, кто может заменить его:
«Матвея Вязанкина предлагаю. Свой, колхозный человек».
Высота
Лето стояло грозовое. С утра, как всегда, выглядывало жаркое солнце, парило, а к полудню уже громыхало и из-за реки надвигалась на поселок белесая стена ливня. В предгрозовом фиолетово-сером сумраке пустели улицы, пряталось все живое. Один только Федор Петрович Угаров не уходил со своего крыльца, все глядел, куда метнет стрелы темное небо, где взъярится ветер.
После каждой грозы ему, единственному кровельщику в заводском поселке, приходилось идти то к одному, то к другому чинить крыши. А поселок не маленький, три деревянные улицы поднимались по изволоку от реки. Теперь домов пятьдесят уже будет, и почти все под железными крышами. Только его старый дом с резными наличниками был крыт дранкой.
Несмотря на инвалидность да и немолодые годы, Федор Петрович не отказывал людям в починке крыши. Кто же без него починит? Верно, иногда забирался на крышу соседский подросток Сережка. Бегал он там с молотком в руке, как по паркету. Но Федор Петрович обычно прогонял его:
— Разобьешься, Ваня!
Так называл он Сережку после того, как в прошлом году сорвался с заводской трубы и разбился насмерть единственный сын Ванюшка. Сам он тогда покалечил ногу: вместе с сынишкой забрался на трубу устанавливать сорванный колпак, Ванюшка лез впереди, а Федор Петрович за ним с колпаком. И когда сынишка сорвался, он в ужасе вскрикнул и сам заскользил вниз.
Сережка был похож на Ваню. Такой же тоненький, с рыжинкой в густом чубе, а главное — смелый, задористый, должно быть, поэтому Федор Петрович и называл его именем погибшего сына. Сережка сначала недоумевал, серчал, а потом привык. С получки Федор Петрович обязательно одаривал его. То сунет ему набор рыболовных крючков — парнишка был заядлым удильщиком, то кулек конфет или какую-нибудь безделушку. Сережка отказывался, но Федор Петрович был неумолим.
— Не обижай, Ваня!
— Но конфеты зачем? Я ж не девчонка! — отказывался Сережка.
— Бери и конфеты!
Как же их не подарить, когда покойный Ваня любил сладости.
На крыши Федор Петрович мог забираться и с покалеченной ногой. Но на заводскую трубу он после несчастья не решался даже глядеть. Она, дымоглотка, отняла у него сына, помощника, продолжателя рода потомственных кровельщиков Угаровых. Если бы гроза однажды свалила трубу, ему было бы, пожалуй, легче.
Но труба стояла прочно. Высокая, устремленная в небо, она господствовала над всей окраиной поселка.
Стояла труба без колпака. Впрочем, никто из заводских работников теперь и не просил Угарова устанавливать колпак. Знали: не пойдет. Но Сережка приставал:
— Дядь Федь, полезем со мной? Я привяжусь веревкой, не упаду.
— Выдумал! И не говори мне такое! — грозил кровельщик.
Потом гладил парнишку по вихрастой голове.
— Ты, Ваня, один остался… Поостерегись! Да и что тебя тянет туда? Другое дело, безопасное, ищи для себя.
— Безопасное? А если я хочу быть верхолазом? — не сдавался Сережка.
— Ой, не выдумывай, Ваня! — пугался Федор Петрович. — Да и кому нужны здесь верхолазы? Для этой проклятущей трубы? Пусть лучше она сгинет! Пусть! — в сердцах кричал он.
Сережка, однако, не послушался. Выбрав как-то тихое, безветренное утро, когда в поселке еще все спали, забрался вместе с кочегаром на трубу и приладил колпак. Когда Угаров узнал об этом, так и ахнул. А кочегар радовался: причередили трубу — и огонек в топке повеселел, спасибо парню!
Однажды Сережка прибежал к Угарову с журналом. Перелистнул и показал ему картинку с изображением верхолазов, повисших на головокружительной высоте над кипящим водосбросом большой гидростанции.
— Вон куда забираются люди, да и то не боятся, — сказал он.
— Ну и что тебе?
— А если я хочу быть таким? Уеду на какую-нибудь стройку и…
— Ваня!.. — голос Федора Петровича задрожал, темные с проседью усы шевельнулись. — Выброси из головы это, Ваня!
Сережка свернул в трубку журнал и ушел. И как сгинул: не показывался на глаза Федору Петровичу. А тот горестно вздыхал: «Вдруг и в самом деле уедет? Как же мне здесь без него, без Ванюшки?..» Немного успокоился, вспомнив, что парень не окончил среднюю школу, надо еще год учиться. А за год мало ли воды утечет… Да и мать, сторожиха Варвара, едва ли отпустит Сережку — тоже ведь единственный сын. Правда, есть у нее две дочки, но они не в счет — выскочат замуж, и поминай как звали.
Последние дни не было гроз, поэтому Угаров отдыхал.
Но скоро снова поплыли темные облака, опять загромыхало, засвистел над поселком бешеный ветер. Федор Петрович просыпался, подходил к окну, с тревогой глядел на шумевшую улицу, на зловещие росчерки молний, распарывавшие темноту, и охал:
— Наказанье! Когда все это кончится?
— Расшатали небось взрывами да ракетами небо, вот и пришла беда, — крестясь, ворчливо откликалась его жена Дарья Никитична, маленькая, с сухими, точно спеченными губами, рано состарившаяся.
— Ну, уж и ракеты. Знаешь ты! — обрывал ее Федор Петрович.
Недолгому покою вновь настал конец. Пришлось старому опять лазить по крышам, скреплять оторванные листы железа, заделывать течь.
А потом и труба напомнила о себе. Случилось это в полдень. Федор Петрович был нездоров — от частого лазанья по крышам болела покалеченная нога — и лежал в тесовой терраске. До этого он только что растер ногу муравьиным спиртом и завязал шерстяным платком. В окошко лил свет, в проулке кудахтали куры, с улицы доносились автомобильные гудки, тихо шелестела за стеной рябина.
Под эти звуки Федор Петрович и задремал, сладко, приятно, как внезапно на улице завыл ветер, застучал калитками. Открыл глаза — в терраске было сумрачно: весь свет закрыла грозовая туча. Хлынул ливень. Шумный, с громом. Дрожала земля, звенели стекла, где-то испуганно взлаивала дворняга.
Небо над поселком будто раскололось. Вместе с пронзительным сухим треском в окошко, в щели плеснул свет молнии, терраска задрожала. И вдруг раздался заводской гудок.
Федор Петрович встал и прошел к окну. Увидал неожиданное: по всему заводскому двору расстилался дым. В густом чаду были крайние приземистые скирды. Уж не молния ли ударила в них? Нет, дым вырывался из котельной. Значит, с топкой что-то случилось. Но что? Перенес взгляд на трубу. Она содрогалась, казалось, дунет посильнее ветер — и никакие растяжки ее не удержат. Но странное дело, дым из нее не шел, пробиваясь лишь тонкой черной струйкой. Ну ясно: тяжелый колпак осел, наглухо закрыл ствол трубы и так, должно быть, сильно заклинился, что и напор воздуха не мог сдвинуть его.
