Виктор Ревунов - Холмы России
К щелям словно кто лампу поднес — молния. Она еще далеко: не сразу докатился гул.
Кирьян достал из кармана кусок ржаного хлеба.
Разломил его.
— Хочешь?.. Я только домой заскочил и сразу сюда.
— Как я боюсь за наше счастье, Киря. Под рубашку бы его с куском хлеба, и уйти куда-нибудь темной ночью — для всех и пропал наш след.
— А чего ты боишься?
В щелях еще ярче вспыхнуло. Гроза шла в эту сторону.
— Бояться нам нечего, — сказал он и спустился поближе к воротам. Отсюда, как с высоты, видна была река. На миг озаренная молнией река зеленовато сверкнула из черноты. — Не чужое берем, а наше это, как сердце.
Кирьян доел свой хлеб.
— Вкусный. Мало только.
— Не знала, а то щец бы тебе принесла на свидание.
Они приютились напротив ворот в яме, вырытой в сене.
— Пока вот так, а потом избу срубим. Заживем с тобой.
— Не сули. Налюбиться бы вволю!
Короткий сухой треск раздался над крышей. На миг все заслепило огнем. Феня прижалась к Кирьяну. Он успел заметить, как зигзаг молнии пронзил реку до разверзшихся ее глубин, а там еще свои бездны и провалы открылись… И сразу черно стало.
Молния уже из отдаления осветила их: Кирьяна, который склонился над Феней, и ее лицо с призрачной дрогнувшей красотой.
— Почему не вечна любовь, Киря?
— Вечного ничего нет. Звезды и те гаснут.
— А мы — как искры костровые.
— Искры ветер метет, а человек и против злой бури стоит и шагает.
— Куда же шагает?
— К далеким сказкам.
— А какие эти сказки, Киря?
— Честные, красивые и умные. И добрые.
— И долго еще идти к этим сказкам?
— Пусть дальше кажутся.
— Почему?
— Для терпения и веры в пути к ним.
— Правду ты говоришь или придумал все?
Кирьян лег на спину. Задумался. Взметывались по краю неба зарницы, желтые и багровые — отблески грозы, такой далекой, что из той дали уже не пробивался звук: он был слабее быстрого света.
— Говорим и думаем одно, а выходит совсем не так.
Я хочу жить, чтоб другим не было плохо от меня. А вот плохо.
Феня схватила его за руку, так хотела вдруг остановить его.
— Ты вспомнил про Митю?.. А ведь я решила быть с тобой, а не ты. На твой свет к тебе и пошла. А с ним темно было. И встретил он меня с темнотой своей. Пожалеть хотела его за проволокой. А жалеть и нечего. Не люблю его. Это теперь и узнала. Так что же, в загон идти из страха перед ним? Лучше в омут или искрой костровой сгореть на вольном ветру. Вот и сгорю! И не сули мне ничего. Ничего не хочу.
— Что ты вспугнулась так? Я только подумал, как сильна любовь.
Он нагнулся к ее лицу, услышал дыхание Фени, в чуть развиднявшейся темноте увидел улыбку и почувствовал, как от ее волос пахнет горечью репейника, что вечно стоит у дорог, и цветет багровея, и никнет скорбно под ненастьем холодной осени.
Любовь их смелела.
Они уходили за хутор в поля или сидели возле Угры на любимых местах на берегу. Ночная вода с отраженными звездами казалась и небом и бездной концом всего света, где иногда таинственно зажигались огни будто бы какой-то другой жизни. А рядом кусты и трава с налитыми росой купырями.
Раз она пришла к нему, когда он ловил рыбу на приглянувшейся глубинке напротив дальней пуни — месте их первых встреч: теперь только от ненастья там хоронились.
Феня пришла и тихо села возле тропки в свитую горошком и вьюнками траву.
— Это я, Киря, — сказала она.
Он сидел спиной к ней в лодке, причаленной под лозовый куст. Обернулся к ней молча и радостно, с удочкой в руке.
Заря отгорала в реке, сперва ярко-желтая, затем с бронзовой оттенью, меркла, сливаясь с водой. Перед лодкой потемнело. Но кусты на той стороне и пуню еще обдавало заревом.
Феня молча глядела на это зарево. Ей было хорошо, что рядом Киря, и не было забот. Они были, эти заботы, Но перед любовью ее все казалось легким, радостным, ведь каждый день дарил ей вечернюю встречу.
Кирьян достал из коробки кузнечика, насадил его на крючок, вонзив жальце под панцирь грудки, и бросил.
Кузнечик, поблескивая, замерцал на воде, и в этот момент что-то темное и большое поднялось к нему, чмокнуло.
Кирьян дернул удилище и сразу потянул.
Рядом с лодкой метнулся голавль. Кирьян вывел его, дал глотнуть воздуха и не помнил уж, как выбросил его.
Голавль высоко вспрыгнул из травы. Феня руками прижала его к земле. Голавль тяжело дышал, широколобый, с оранжевыми плавниками. Раскрыленный хвост его с дрожью хлестал по траве.
— Куда его? — спросила Феня.
— В подол, — засмеялся Кирьян. — Прут сломи.
Феня сломала лозовый прут и конец его просунула под жабры, из-под которых струйкой потекла кровь.
«И это живое. Кричит, поди. Больно! Больно-то как. А мы и не пожалеем», — подумала Феня.
Кирьян снова бросил насадку в удачливое место, и снова под кузнечиком хлюпнуло, и вода закружила, словно кто колом завернул ее.
— Еще один отвоевался! — крикнул Кирьяп, быстро заворачивая удилище к мысу лодки, и, не вываживая, выбросил в лодку второго голавля. Упал он с оборвавшейся лески, задышал тяжело в своей серебряной с золоченым отливом кольчуге.
Кирьян не стал связывать оборвавшуюся леску-решил надеть кузнечика на вторую удочку. Но поплавка на воде нет, а леска косо уходила под лодку.
Он тихонько потянул ее. В ответ дернуло сильно, повело в глубину. Конец удилища согнулся, треснул и исчез в воде.
— Видела! — и Кирьян показал руками, какая уплыла рыбина, хоть и не видел ее, но еще шире развел руки, чтоб такой фантастичностью уж совсем потрясти Феню. — Сивое что-то. А пасть вот такая. Белизна, наверное?
Про белизну в соседних реках не знают, и только в Угре будто бы водится такая рыба. Некоторые говорят, что это выдумка рыбацкая. А вот местные рыбаки уверяют, что видели ее. Она рвала зубцы и сети, а сежи с ходу пробивала, оставляя дыру кулака в два, и никогда не попадалась, и никто толком не мог сказать, какая она на вид. Но что только не рассказывали про белизну, все самое невероятное в рыбацких историях и случаях с восторгом приписывали ей.
Кирьян стал присматриваться: может, где сломанный конец удилища покажется? И заметил, как кувшинки на том берегу потянулись под воду.
— Видишь, — прошептал Кирьян и погрозил засмеявшейся Фене, чтоб тихо стояла.
Он отцепил лодку и с осторожностью подплыл к кувшинкам.
Между спутавшихся стеблей конец удилища дернулся, зашевелил упружистые стебли.
Кирьян вытащил конец удилища и стал перебирать леску. Она шла легко, но иногда дергалась. И вдруг прямо под лопухами забурлила вода.
— Белизна! — успел только крикнуть Кирьян и в беспамятстве бросился с лодки в самую гущу кувшинок, заваливая их к берегу, где всплыла рыбина, вся в серебре, длинная, и скрылась мгновенно.
Долго не мог успокоиться Кпрьян.
Он гнал лодку к хутору под высоким, скрытым кустами берегом.
Феня сидела на корме. Под ногами улоз-два головля.
— А какая она красивая, так и горит! А хвост вроде как коса, длинный. Им, наверное, сети и режет?
— Вот и хорошо, — сказала Феня. — Других рыб выручает.
— И этот хвост прямо на меня, как пику, наставила. Я в сторону, а она как мотнется — осоку так и срезала. Я а лодку скорей.
Феня рассмеялась.
— Испугался?
— А кто ее знает, куда она метила? Будешь потом всю жизнь нейтралитет перед тобой соблюдать.
Теперь вдвоем смеялись.
— Чудак ты.
— А ты как пришла, и рыба сразу заклевала.
— Значит, счастье со мной.
В темноте причалили к берегу напротив двора Фени.
Кирьян снял с прута одного голавля.
— Тебе… А это мне дома похвалиться, — и подержал перед собой голавля, любуясь им.
— В гости сегодня заходи, раз жарянка такая, — сказала Феня.
Тихо отчалил Кирьян от берега. Впереди, расширяясь, открылась река с голубой, мерцающей от луны тропкой, где омут.
Феня зажгла лампу с засиявшим в чистом стекле огоньком, похожим на солнечный лепесток, и повесила ее на стену. Занавесила окна ситцевыми шторками.
Чуть прибралась в избе: подмела пол, застелила стол белой скатертью. В горницу заглянула. Тускнеет между окон зеркало на комоде. Кровать в углу с высокими поставленными на уголок подушками в белых наволочках и с белой накидкой. В сенях она почистила рыбу с засохшей уже чешуей, нарезала на куски, посолила ее и обваляла в муке. На загнетке печи разожгла керосинку, поставила сковороду с рыбой. Вышла на огород нарвать огурцов. А ночь-то какая! А луна-прозрачная, чистая, как стекло, отмытое в небе из звездного ковша. Присела у гряд, ощупывая прохладные огуречные листья. Нарезала Феня и цветов у окна. Цветы поставила в кувшине на стол-солнечные шары, как называли их тут, — ярко-желтые, с густо свитыми лепестками. Стоят огурцы в тарелке, влажно-зеленые в изумрудных крапинках. Вес готово, кажется? Теперь и самой пора прихорошиться.
