Петр Замойский - Лапти

— Я было подумал, не муж ли твой, — настороженно проговорил он, улыбаясь.

— Еще что скажешь, — сухо прошептала она.

— Какая ты сердитая. Может быть, я зря к тебе подошел?

— Подошел и подошел, не съем, — уже мягче проговорила она.

Раздался звонок. Через некоторое время коридор опустел. Лишь продавец спокойно перебирал книги. Когда ушли все, лицо у Прасковьи стало решительным и холодным. Вызывающим голосом она спросила:

— Что тебе от меня нужно?

— Очень многое, — ответил Степан. — Только не здесь говорить.

— Может, опять на гумно? — намекнула она ему на последний их разговор в деревне.

— Пойдем в сад, — и хотел взять ее под руку.

— Нет, сама пойду.

Они направились улицей, затем, миновав памятник Ленину, оказались в большом, с разлапистыми деревьями, саду. Народу было немного, на эстраде играл оркестр. В длинном зале цокали биллиардными шарами. Спустившись по крутым ступенькам, где по бокам стояли гипсовые фигуры женщин, они вышли на обрыв, в полукруглую беседку. Широко разлилась перед ними Волга. Баржи, плоты, лодки, пароходы. Недалеко работал огромный, похожий на чудовищное животное, землесос. Тянуло с Волги сыроватым ветром. Слышались гудки пароходов, буксиров. Вот прошел «Калинин», переполненный народом. На палубе третьего класса играли на гармонике и пели песни.

Ветер носился и шумел листьями.

— Неласково ты меня встретила, Паша, неласково! — в который уже раз повторял Степан.

— Зачем тебе моя ласка понадобилась? Без меня небось наласкался.

— То, что было, давно прошло. С той я… разошелся. С артистом она спуталась… мне надо строить свою жизнь по-другому.

— Ты лучше свинарники достраивай, — перебила его Прасковья, — седой уже…

— Вот видишь, как ты? А я серьезно хочу с тобой поговорить.

— Давно ли надумал говорить со мной?

— О-ох, давно! Хотел письмо тебе написать, да знаю — ты неграмотная. А мне не хотелось, чтобы кто-нибудь прочитал.

— Ишь «неграмотная», — прищурившись, передразнила Прасковья. — Что-то по штату бригадирам секретарей не дают.

— Грамоту знаешь?! — воскликнул Степан.

— Диво какое… Может, экзамен проведешь?

— Давай, — подхватил Степан. — Видишь пароход идет? Назови.

— «Дмитрий Фурманов».

— Пашка! — восторженно воскликнул Степан. — Да ты, верно грамоту знаешь?! — и в глазах у него показались слезы. — Ну-ка, прочитай надписи на буксирах. Читай, читай!

И Прасковья, забыв об обидах, читала:

— «Веста», «Ласточка», «Верблюд», «Земля».

— И писать можешь?

— Испытай.

— Ну, сейчас.

Торопливо вынул записную книжку, раскрыл ее и написал в ней сам:

«Паша, родная, давай опять сойдемся. Даю тебе слово, заживем хорошо. Сказал бы вот, а язык не поворачивается. Очень уж виноват перед тобой. Напиши, Паша, согласна или нет?»

Подал ей книжку, карандаш и отвернулся к Волге. Скорее чувствовал, чем видел, как Прасковья, прочитав, сдержанно вздохнула. Книжка лежала на коленях. Ветер дул порывами, качал верхушки деревьев. С ближайшего клена сыпались красные листья. Один упал к ней на колени и зашевелился, как живой. Прасковья взяла его, осмотрела, положила на записную книжку. Ответ пришел сам собой:

«Вот кленовый листок. Он свое отжил и упал. Стало быть, осень, стало быть, нет».

Вместе с листком вернула ему книжку. С жадностью набросился он на ответ. Прочитал, закрыл книжку и положил в карман. И опять сидели молча.

— Мне пора идти, — наконец, проговорила она, и в голосе ее он услышал столько страдания, что хотелось вот сейчас сказать ей что-то ласковое, обнять, на колени упасть, но вместо этого спросил:

— Стало быть, осень?.. Осень, Паша, не плохое время… Особенно такой месяц, как сентябрь. И я тебе правду говорю: мы хорошо будем жить! Вы переедете ко мне. Ты только постарайся понять меня. Я, может, оттого и не писал вам, что стыдно было… Паша, у нас дети. Правда, они выросли, но я постараюсь загладить свою вину перед ними. Я знаю — тебе тяжело было, разве я не чувствую… вот и теперь трудно тебе слушать меня… но ты слушай. Ведь, не знаю, мы, может быть, в последний раз и видимся с тобой. И уж я потом никогда, совсем никогда не увижу своих детей. Паша, это страшно… Петьке сейчас девятнадцать лет, Аксютке семнадцать. Невеста… Гришке теперь одиннадцать. Последнему, который родился без меня… — замолчал и начал тереть лоб, — как его звать-то, подожди-ка!

У Прасковьи, когда он говорил, на глазах стояли слезы. Может быть, она сдержалась бы, но когда он сказал, что забыл, как звать последнего сына, качнулась и глухо зарыдала. Он бросился к ней, начал ее утешать и, не зная, что сказать, все спрашивал, как звать последнего сына… И она едва-едва выговорила:

— Ва-аня…

— Да, Ваня. Ваней зовут… Паша, прости меня.

Давно она не тревожила своего сердца и давно не плакала. Все обиды, всю горечь глубоко завалили другие дела и заботы.

— Паша, перестань, Паша. Я не смею тебе сказать, и ты не поверишь, но я… люблю тебя по-прежнему. И не зря тебе говорю… не зря мы встретились. Паша, давай забудем все.

— Забудем? — вытирая слезы, проговорила она. — Нет! Нет… Жил ты и живи. И не вороши моего сердца. Мне и без тебя много забот. О детях не упоминай. Ты им дядя чужой. Им ближе и роднее Бурдин, Столяров…

— Какой Столяров? — чтобы прервать ее слезы, спросил Степан. — Матвея-печника сын?

— Три года живет у нас. Плотину выстроил, мельницу. И… на Дарье женился.

— На Дарье? Чья такая?

— После Петьки Гурьева. Без вести который пропал.

— Помню.

— То-то, — заметила Прасковья. — Не в пример другим. А мог бы и на городской жениться.

— Да, — вздохнул Степан, — это верно.

И уже рад был, что слезы кончились и разговор перешел на другое. Тогда стал расспрашивать о колхозе. Она рассказывала ему, и в голосе у нее он услышал теплоту. Обо всем рассказала: о поджогах, взрыве плотины, арестах, о гибели Митеньки, о Лобачеве, которого хватил паралич под амбаром. И все было для Степана ново, все неожиданно, и он не мог даже представить, чтобы в таком селе, как Леонидовка, могли быть такие дела.

— Чувалов Федор как? — вспомнил Степан про своего товарища.

— Бригадир. Жена умерла, женился на вдове. Подал заявление в ячейку.

— Петька — секретарь комсомола, говоришь?

— Да.

— Большой вырос?

— Ты его видел.

— Женить скоро придется, — улыбнулся Степан и придвинулся ближе.

Она как будто этого не заметила. Тогда осторожно обнял ее, как обнимал девкой, — она не сняла руки. Взглянул в ее лицо, на нем чуть печальная улыбка.

— Петьку мы с тобой в совхозе женим.

— Женатых не женят, — проговорила Прасковья.

— То есть как женатых?

— А так… И сноха в доме.

— Правда ли? — востороженным и в то же время испуганным голосом воскликнул Степан.

— Месяц полтора, как это дело.

— На ком?

— На девке.

— Какова по себе?

— Все «Петя» да «Петя».

— На ком же?

— На Нефедовой дочке, Натахе.

— Поликарпова?.. Подожди-ка, да он…

— Раскулаченный, — добавила Прасковья. — Сама его раскулачивала.

И рассказала, как она была против этой женитьбы, как сначала посылали самого Петьку раскулачивать Нефеда, как Наташка ушла от родителей.

— Все любовь чертова, — проговорила с улыбкой. — Но девка стала другой. К своим не ходит. Хотели стариков совсем выселить, но пока оставили. Живут тихо, в проделках не замешаны.

Помолчав, Степан задумчиво произнес:

— И в самом деле, скоро придется внучат нянчить.

— Про то и говорю.

— Ничего, Паша, надо только хороших внучат, чтобы и они бригадирами были.

— Ты лучше вот о чем подумай: Петьку надо отправить учиться. На рабфак ему охота.

— А молодайку на кого?

— Никуда она не денется… Поговори в крайкоме.

— Обязательно.

— А мне пора, — встала Прасковья.

Степан вынул записную книжку, оторвал листок, написал адрес гостиницы и отдал Прасковье.

— Сегодня вечером зайдешь?

Улыбнулась, пристально посмотрела на него, и щеки ее покрылись румянцем. Он тоже покраснел, но, чтобы скрыть свое смущение, начал подробно рассказывать, как найти гостиницу, в которой остановился.

— Найду, найду — сказала она.

Обратно шли быстро и молча. Проводил ее до общежития, посмотрел ей вслед и зашагал в магазин.

— Надо же справить свадьбу!

Время шло очень медленно. Он долго обедал, потом ходил по берегу Волги, оттуда направился опять в сад, посидел в той же беседке. Народу становилось все больше — кончились занятия в учреждениях. Вглядываясь в лица, заметил, что все они добрые, веселые. И он улыбался, а глядя на него, и ему улыбались.