Галина Николаева - Битва в пути
Лицо, улыбка, взгляд Дмитрия всегда жили в ее воображении, но, встречаясь с ним, она каждый раз изумлялась: настолько был он милее, роднее, желаннее, чем она себе представляла, чем можно было представить.
Все опасения сразу выпали из ее сознания.
Он смотрел на нее просящим, умиленным и покорным взглядом, так не шедшим к его волевому лицу, и в этом взгляде было счастье, за которое она готова была платить любой ценой.
Как всегда, время летело с непостижимой быстротой. Тина смежила ресницы — притворялась задремавшей, чтоб уйти от реальности разлуки. Она знала, что они должны проститься и возле нее будет Володя с его доверчивым и лихорадочным взглядом, а возле него женщина с большими добрыми руками. И снова будет ложь в каж дом слове, в каждом взгляде, в каждой секунде. Она не хотела думать об этом, но невольные слезы наполняли глаза. Дмитрий смотрел на ее осунувшееся лицо — горестное и прелестное лицо много пережившей женщины — и вспоминал ее той ясной и легкой девочкой в туфельках школьницы, какой увидел впервые. Куда она ушла, та нежная и строгая, с чистым девичьим взглядом и летящей походкой? Вернее, куда он завел ее? Спазма схватила за горло, и в уме вспыхнули слова, вычитанные здесь в ожидании ее, в книге, оставленной ею:
Была ты всех ярче, верней и прелестней,Не кляни же меня, не кляни!
С тех пор, как он полюбил ее, он стал восприимчив к некоторым стихам: ему хотелось говорить с Тиной красивыми, небывалыми словами.
— Была ты всех ярче, верней и прелестней, — шепотом повторил он.
Она улыбнулась ему полными слез глазами.
— Видишь, как ты прогрессируешь! А помнишь, я говорила, что ты начнешь читать мне стихи только через сто лет…
Кто-то зашумел, затопал в прихожей, дверь с силой рванули, жидкий крючок сорвался, и дверь распахнулась. Это было невероятно. Но то, что последовало за этим, было еще невероятнее. Как врезанная, стала в двери женщина в голубом дождевике.
Дмитрий рывком притянул к себе Тину, словно пытаясь закрыть ее от удара.
Тогда женщина вскинула голову, и они узнали Катю. Она вскрикнула странным, заячьим голосом и, повернувшись, исчезла.
Все это длилось мгновение. Он подумал бы, что ему привиделось, если бы не этот протяжный крик, доносящийся уже со двора. Вслед за криком раздался оглушительный металлический грохот. Казалось, сама хибара рушится, скрежещет, гремит и грохочет проржавленной железной крышей.
Послышались незнакомые голоса, какой-то мужчина встал на пороге.
— Что тут у вас? Грабеж, драка?
Только тогда Дмитрий пришел в себя. Через минуту он без пальто, на ходу надевая пиджак, бежал по темней улице, под проливным дождем.
Светлое пятно маячило впереди, но когда он подбежал, оно оказалось афишей, наклеенной на забор.
Дождливая улица была безлюдна.
«Где же она? Куда убежала? Только бы не к реке!»
Он бросился к мосту. Задыхаясь, шлепая по лужам, скользя и падая, он бежал по кривым переулкам старого заречья туда, где цепью фонарей обозначился мост.
У моста ветер рвал косые струи дождя, и огни запоздалых машин, проносясь, отражались в мокром асфальте.
— Женщина в светлом дождевике не пробегала? — спросил Бахирев у милиционера.
— Пробежала. А что? — Но лицо, и голос, и костюм Бахирева так явственно говорили о беде, что милиционер, не дождавшись ответа, добавил: — Вон… вон светлеется… — и побежал за Бахиревым.
На середине длинного моста у самых перил билось я двигалось что-то светлое.
— Катя, Катя, Катя! — закричал Дмитрий. — Катя, прости, Катя, подожди!
Он боялся, что она, обезумев от горя, бросится вниз.
— Подожди, Катя, Катя!
Светлая фигура все билась у перил моста, то склоняясь к ним, то пытаясь подняться.
Когда он был уже близко, безмерная радость овладела им. «Она здесь! Непоправимого не произошло. Все еще поправимо».
Еще несколько шагов — и он схватил голубой плащ, бившийся на ветру. Это был только плащ.
— Катя, Катя! — снова закричал он.
Только твердый и мокрый плащ, зацепившийся за чугунный завиток ограды, бился на ветру и рвался из рук. Женщины на мосту не было.
Замолк тонкий вскрик женщины с добрыми полными руками. Дмитрий, растрепанный, в одной сорочке на ходу схватив пиджак, выбежал из комнаты. Появились и тут же исчезли какие-то незнакомые люди. А Тина все еще сидела в оцепенении.
Ей казалось, что Митя вернется, что кто-то должен войти, объяснить успокоить. Но никто не приходил.
Осторожно, боясь каждого шороха, она оделась и выскользнула в сени. Во дворе толпились люди.
— Я его который раз примечаю, — звучал возбужденный женский голос. — Спрашиваю старика: «Чего это тракторное начальство к тебе повадилось?» — «Он, говорит, товарищ моего погибшего сына». Я, правда, кое-что кумекнула про себя. Однако, думаю, может, и в самом деле старика навещает? Коли так, дело доброе. А оно вон какое доброе!
Другой голос перебил:
— Она, видно, все его выслеживала. Гляжу — ходит.
Опять гляжу — опять ходит… Мы уже стали за ней поглядывать. А тут как закричит да загрохочет…
Тина шагнула. Люди замолкли. Она прошла меж ними. Темнота служила ей кровом, но, казалось, и сквозь темноту проникали взгляды.
Тина выбралась на улицу и пошла набережной к трамвайной остановке.
У моста над черной гладью воды двигались огни: плавали лодки с фонарями, шнырял острый луч прожектора. У остановки толпились взволнованные люди.
— Один плащ остался… — сказал кто-то. — Что случилось? — спросил другой.
— Директорова жена сейчас с моста кинулась.
— Какого директора — старого или нового?
— Нового! Вон в лодке выехали…
Тина не закричала, не схватилась за сердце. «Это случилось», — думала она, сразу отупев от ужаса.
Подошел трамвай, все сели, она одна осталась на остановке. «Это случилось… Нет, это не могло не случиться! Как я не понимала, что это должно было случиться? Мы шли прямо к этому. Рано или поздно что-нибудь такое все равно должно было произойти… Нет. Это все мне кажется. Сейчас просто вечер, просто дождь и просто идут мокрые трамваи по мосту. В этом простом, мокром и милом мире нет места таким страшным вещам… В этом мире всему есть место…»
Она зашла в телефонную будку, позвонила Нине и сказала деревянным голосом:
— Нина, сейчас жена нашего директора бросилась с моста в реку. Да. С моста в реку. У моста народ, Мне нельзя быть там. Молчи… Не спрашивай ни о чем, не говори мне ничего, оденься и иди туда… Узнай все и сейчас же звони мне.
Она вышла из будки и прислонилась к ближнему забору. «Нина узнает точно. Нина позвонит. Нина скажет: «Это случилось…» Если это случилось, мне нельзя жить ни минуты. Нельзя смотреть на людей. Нельзя даже думать о его трех… сиротах! — В глазах стало темно. — Не исправить, не искупить, не забыть… Остается смерть… Невозможно. Всего час назад я улыбалась… Но смерть вот так и приходит — неожиданно… Спешит человек перебежать улицу — и оказывается под трамваем. Купается — и вдруг минутная судорога. Вот так она и приходит, нежданная и неотвратимая… Сегодня? Сейчас? Нет. Эту женщину спасут… Она жива… Она просто хотела напугать его, удержать, приковать к себе…»
Мозг цеплялся за любую надежду, и все же Тина стояла как бы по ту сторону черты — уже вне круга человеческой жизни.
Подошел трамвай. Тина села и доехала до дому. Она тащилась к дому, собирая остатки сил. Деревья, дверь, обитая клеенкой, почтовый ящик — все виделось как бы в последний раз, и все наполнялось особым значением в смыслом: все становилось приметой утраченной и неповторимой жизни.
Володя встретил ее на пороге. На нем была фланелевая рубашка, и грудь его была укутана серым пуховым платком, заменявшим кашне. Он только что дремал, и сонным теплом веяло от его улыбки, от припухших глаз, от разрумянившегося лица. Он протянул к ней руки.
— Кто это пришел? Ласточка моя пришла… Я ее ждал, ждал… Худо одному. Уснул с горя. Проснулся, а ты пришла. Ты пришла, моя пичужка. Почему так долго не шла? А я ужин приготовил.
Только бы он не смотрел так доверчиво! Только бы не видеть этого света на его лице. Сказать? Не сейчас… Жизнь так коротка, радость так мгновенна… Пусть еще одну ночь проспит спокойно… Пусть еще одну ночь будет светло у него на сердце.
— Я так устала, мой хороший… Я не могу есть.
Он суетился, стлал ей постель, взбивая подушки, и все радовался чему-то и все старался прикоснуться к ней горячими пальцами.
Она легла в постель и, вытянувшись, окаменела.
В темноте он окликнул ее со своей постели:
— Воробушек… Я приду к тебе. Ты так далеко от меня сейчас.
Он затосковал о ней. Предчувствие ли томило его или ее смятение передавалось его преданной душе?
Он прижался лицом к ее плечу. Она перебирала его мягкие, влажные кудри. «Спи, мой хороший… Может, это твой последний спокойный сон… Боже мой! Как мне вернуть время обратно? Как сделать, чтобы этого года не существовало?»
