Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый
Фигура перешагнула порог и прикрыла дверь. Тоненький девичий стан, закутанный в изорванную в лохмотья солдатскую шинель, с заплатой из мешковины. Вошла и, пошатнувшись, прислонилась к косяку.
— Катря! — не то ахнул, не то простонал Макар. Козубенко кинулся к ней и схватил девушку за плечи. Кто-то сорвал абажур.
Это была Катря.
Смеясь, плача, что-то восклицая, уже совершенно забыв о конспирации, все кинулись к ней, к маленькой девичьей фигурке в руках у Козубенко.
— Малая!.. Малая!.. — Козубенко прижимал ее к груди, гладил волосы, тормошил. — Катря! Здравствуй, малая!
Но ее уже у него отняли. Ее обнимали другие, выхватывали друг у друга, передавали из рук в руки, поднимали в воздух и, наконец, посадили на стол.
— К…кат…ря, — заикаясь, припал лицом к ее ногам Макар. — Вы… вы… живы?
— Конспирация! — опомнился первый Козубенко. — Тише! Тише!
Катря сидела на краю стола, свесив ноги, опираясь ладонями о столешницу. Полы шинели обвисли, под нею она была почти голая: в галошках на босу ногу, в рваных мужских кальсонах и в лифчике, солдатская фуражка свалилась с головы и лежала на полу растоптанная. Волосы были коротко обрезаны, прекрасных русых Катриных кос не стало.
Катря не плакала и не смеялась. Лицо ее оставалось неподвижным, глаза казались огромными — такими большими они у Катри никогда не были. Она тихо шевелила губами и медленно оглядывала все кругом.
— Господи! — простонал Золотарь. — Какая же ты худенькая, Катря… А-а!
И только теперь все заметили, что ноги у Катри как спички, а ладони прямо просвечивают… Верхнюю губу подтянуло к носу, и она никак не могла соединиться с нижней, чтобы прикрыть зубы.
Катрины глаза остановились на Козубенко. Да, это Козубенко — ясный взгляд, длинная прядь волос. А этот, бледный, с полными ужаса глазами, — Коля Макар. Белая повязка с красным крестом на левом рукаве, как и у Золотаря. А это Стах, телеграфист Полунин, Шая Пиркес — окаменевший, напряженный, кажется готовый кинуться оттуда, из угла. И еще шесть юношей. Она знала каждого или по имени, или в лицо. Только девушек она видела впервые.
Катря подняла руку и коснулась лица Зилова.
— Зилов… — прошептала она наконец. — Ваня… неужели это вы?
— Катря! — так же тихо ответил Зилов и сжал ее крохотную ручку в своих больших сильных ладонях. — Что они с вами сделали, Катря! — Катрина рука была тонкая, холодная, неподвижная, ладони Зилова пылали.
Глубоко и прерывисто, словно после плача, Катря вздохнула. Да, это правда, она среди своих.
— Вчера… — прошептала она, — я вышла в Киеве из тюрьмы… Ее разгромили рабочие…
— Тебя били там, Катря… пытали?
Катря не ответила.
— Я пошла на вокзал… в Киеве, и меня привез на тендере машинист Кулешов. Я была приговорена к повешению…
Все молчали. Никто не решался расспрашивать.
— Вот и все…
— Ладно, — сказал Козубенко, — ты потом расскажешь. Как тебя отпустили из дому… так?
— Я не заходила домой, — сказала она тихо, — я пошла прямо к Зилову, сюда…
Козубенко вскочил и сбросил с себя шинель.
— Тогда, малая, сейчас же пойдешь домой. Золотарь! Или нет — ты, Громов, и ты, Воловицкий! Вы сейчас же отведете Катрю домой. — Он снял Катрю со стола, сбросил с ее плеч лохмотья и стал закутывать в свою долгополую шинель.
Катря отклонилась и отстранила его руки.
— Нет, нет! Я не пойду сейчас домой. И, пожалуйста, не говорите никто родителям… Я не хочу, — пояснила она тихо, со слезами в голосе, — чтобы мать и отец увидели меня… такую… И я боюсь, что они меня никуда не пустят из дому, а я… не могу…
— Но, Катря!..
— Разве мне нельзя… пожить некоторое время у кого-нибудь? — Она умоляюще посмотрела вокруг. — Ну, у кого-нибудь хоть немного. Я помоюсь, окрепну чуть, а тогда… Ведь мама будет плакать! — вдруг коротко всхлипнула и она.
— Это верно, — решил Зилов, — пусть остается здесь. Только родителям сегодня же надо сообщить, что Катря жива, здорова и скоро вернется домой.
Катря благодарно улыбнулась Зилову.
Это была первая улыбка после пяти месяцев страшной тюрьмы, после истязаний, мук, издевательства. И была это такая улыбка, что не один из парией отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы.
Тогда Варька и Марина подхватили Катрю и заторопились на кухню. Там вода, мыло, там можно найти чем покормить, там стояла кровать, а Катря нуждалась в отдыхе. Все двинулись к дверям кухни — заговорили разом, каждому хотелось улыбнуться девушке, пожать руку, обнять за плечи. Катря отстранилась.
— Я же грязная… — тихо просила она.
На пороге Катря еще раз оглянулась.
— Я ни о ком, конечно, не сказала ни слова… — еле слышно проговорила она.
— Малая, — чуть не заплакал Козубенко, — этого ты могла бы и не говорить!..
Девушки вышли. Козубенко тяжело опустился на стул. Глаза его светились лаской, но губы были сжаты крепко и гневно. Кругом все радостно и возбужденно шумели.
— И за Катрю… — промолвил Козубенко глухо, — они получат тоже!.. Хлопцы, — вскочил он, теперь уже весь сияя. — Ах, хлопцы! Вот она какая, наша дивчина! — И он ударил кулаком по столу. — Внеочередное предложение. Все, у кого есть или кто может где-нибудь достать съестное: хлеб, сахар, сало, молоко — несите завтра утром сюда: будем подкармливать Катрю!
Предложение встретили горячими обещаниями.
— И второе. У кого есть деньги, выкладывайте сюда на стол. Надо ей достать платье, позвать доктора и так далее.
Все тут же стали шарить по карманам.
Денег, по правде говоря, нашлось немного. Несколько лопаток, еще меньше марок и крон.
— Э! — сказал Золотарь. — Докторов в городе все равно нет, на тифу или сбежали…
— И третье, — крикнул Козубенко, — вот что: делегатом, когда будут созывать съезд, от нас выбираем только Катрю!
Все руки, как одна, взметнулись вверх.
Кухонная дверь скрипнула, и на пороге снова показалась Катря. В руках она держала одну галошу, правую босую ногу поджимала под шинель. Торопясь и путаясь пальцами, она выдирала стельку.
— Вот, — сказала она, выкинув наконец стельку и вынимая из галоши аккуратно сложенный листок. — Это переписано с привезенного прямо из Москвы. Владимир Ильич Ленин двадцать второго октября выступал там на объединенном заседании ВЦИК, Московского Совета фабзавкомов и профессиональных союзов… Об Украине и оккупантах…
Все бросились к ней, она отдала бумажку и скрылась за дверью.
Козубенко разгладил листок на столе, придвинул лампу, и все сгрудились вокруг него, заглядывая сбоку и через плечо. Клочок голубой кальки был исписан мелким почерком, очевидно чертежным пером, сжато и четко. Только местами калька отсырела, и чернила или тушь расплылись желтыми пятнами.
«Англо-французы говорят: мы на Украину придем, но пока там еще нет наших оккупационных отрядов, вы, немцы, не уводите своих войск, а то власть на Украине возьмут рабочие и там также восторжествует Советская власть. Вот как они рассуждают, потому что они понимают, что буржуазия всех оккупированных стран: Финляндии, Украины и Польши, знает, что этой национальной буржуазии не продержаться одного дня, если уйдут немецкие оккупационные войска, и поэтому буржуазия этих стран, которая вчера продавалась немцам, ездила на поклон к немецким империалистам и заключала с ними союз против своих рабочих, как делали украинские меньшевики и эсеры в Тифлисе, — она теперь всем перепродает свое отечество. Вчера продавали его немцам, а ныне продают англичанам и французам. Вот что происходит за кулисами, какие идут переторжки. Видя, что англо-французская буржуазия побеждает, они все идут на ее сторону и готовят сделки с англо-французским империализмом против нас, за наш счет».
— Да! — хватил Козубенко кулаком по столу. — Значит, из Одессы они хотят ударить сюда, немцам, значит, на смену?..
Все помрачнели и ответили молчанием: франко-греческий десант уже высадился в Одессе. Между Одессой и Киевом еще держались немецкие гарнизоны.
Стах глянул на Пиркеса, Пиркес на Золотаря, Золотарь на Стаха. Они вспомнили встречу с Полубатченко, свои споры. Головатьки и Полубатченки уже продавали украинский народ Антанте.
— Ну, что ж, — Козубенко обвел всех присутствующих взглядом, — пусть сунутся и эти… Развалили немцам армию, развалим и французам. В Германии уже революция. Постараемся, чтобы и во Франции она произошла возможно скорей!.. Правду я говорю, хлопцы, или нет? — Он засмеялся и еще раз поглядел на окружавшие его юношеские лица. — Кто знает французский язык? Пиркес? Макар?
Все заговорили сразу, закричали, зашумели.
Петлюровщина тоже делала очередную ставку на «национальную демократию». Советы в промышленных городах были разрешены, но Советы — из представителей всех партий, и в первую очередь националистических украинских: эсеров и самостийников. В председатели такого «Совета» на станции, как уже стало известно, намечался конторщик Головатько.
