Повести и рассказы - Михаил Леонидович Слонимский
Я кивнул Шитникову, чтобы дал мне слово. Но говорить мне не пришлось. Случилось то, о чем я сейчас как раз позабыл, занятый уже тем, чтобы как-нибудь обличить Кандаурова.
Вбежала в комнату, где мы собрались, бригадная телефонистка и крикнула:
— Беляки!
И Кандаурову:
— В вашем полку! У вас прорвались!
И вдруг кинулась к нему с кулаками, нарушая всякую дисциплину:
— На честных людей бросаетесь, а сами беляков прозевали! Разбаловали людей.
Девушка эта совсем сейчас была на себя непохожа. Всегда очень сдержанная, даже немножко с виду гордая, она службу исполняла с такой добросовестностью, какой ни у кого из женского персонала не было. Этакая высокая, длинноногая цапля, всех научившая обращаться с собой уважительно. И вдруг — такой жар! Такой гнев.
Никогда я не видел, чтобы так человек бледнел, как побледнел комиссар кандауровского полка. А Кандауров сорвался с места, на коня и прочь. Я, конечно, тоже — но к своему полку.
Командир бригады, пока обсуждалось его дело, молчал, подтянутый, неподвижный, но в бою ясно стало, как он все тяжко пережил. Повел себя не так, как положено комбригу, вырвался вперед, и еле удалось его, тяжело раненного, вынести из огня.
Белых на тот раз прогнали. Но Кандаурова ничто не убедило. Как ни в чем не бывало, он и свой грубый промах приписал нераспорядительности комбрига. И прямо так вот и потребовал, чтобы комбригом назначили его. Шитникову пришлось потрудиться, чтобы убрали его совсем из бригады. Еле-еле освободились мы от него. А потом узнали, что все же он вырвался в комбриги, только не нашей бригады.
Помню, как на следующий день шел я по лесу, где стоял мой полк, обходил батальоны, а по пути встретил ту телефонистку, она тянула провод. Шагает задумчивая, длинноногая, с ней помощник. Я к ней подошел. А она взглянула на меня и говорит:
— Еще много нам претерпеть от таких вот самолюбивых. Нет их хуже. Только себя и знают. Ненавижу таких.
Сказала просто, словно мы давно знакомы, и то самое, что и я думал.
А потом мы вошли в такие бои, каких еще здесь не знали. Попали в адский котел. Крошили нас с фронта, подрывали в тылу заговорами, и дрались мы со всей возможной и невозможной силой. Русские против русских. Две нации в одной. Они рвались отобрать обратно свое неправедное и утерянное достояние, чтобы жить по-прежнему, а мы отбивались и старались прогнать их подальше. Но мир они от нас все же отняли. Кровью заливало землю. У Сиверской мы похоронили Алешу Толчина, слово над могилой я не договорил, в первый раз в жизни помешали слезы. Никогда я не плакал, а тут вспомнил и его отца, и своего, и всех, кто погиб, и не сдержался. Оборвалось в горле.
Мы многих хоронили, а еще больше не удавалось и похоронить. Во всем этом горе и ожесточении мы сроднились в бригаде так, как роднятся люди в нечеловеческом деле. Потому что все-таки война — дело нечеловеческое, недостойное человека. Нам навязали ее, не хотели согласиться с тем, что народ — люди, а не скот. Сначала мы доверчиво отпускали министров Временного правительства, например, или генерала Краснова, но они-то в ответ кидались с остервенением. И теперь мы шли на них единой лавой. Точно и ясно сказано слово о справедливых войнах. Так оно и есть. Так мы и чувствовали, и это давало силу.
Как-то выдалась тихая, теплая, ясная ночь. Лежал я на опушке березовой рощи, чуть позади позиций. Надо мной — небо в звездах. А во мне — тишина, внезапный покой, раздумье, блужданье мыслей. Вспомнилось сказанное о Кандаурове бойцом из первого батальона Липатовым, человеком обстоятельным, старше меня лет на десять, из псковских крестьян. Он вымолвил:
— Зачем таких делают? У него нравственных понятий нету.
«Нравственные понятия» — в них, может быть, вся суть жизни, ее корень. Вся наша история проникнута ими. Как ни топтали их и татары, и разные окаянные князья, и опричники, и цари, и прочие, а растоптать не смогли. Кто только не калечил и не кровавил — а нравственные понятия вырывались в бунтах, восстаниях, революциях, росли и росли на кровью и потом политой русской землице, никакому даже Малюте Скуратову с ними не справиться. И отца моего с матерью они вели, и меня урезонили, соединили с этим измученным, исхлестанным народным войском. Вся история России полна героями нравственных понятий, ратниками правды и справедливости, одержимыми мечтой человеколюбцами, в этом, может быть, особенность русской истории и народа. И на все вековые муки Россия ответила наконец Лениным, большевиками, Октябрьской революцией. Пришло последнее возмездие.
Так я лежал на опушке березовой рощи, лицом к звездному небу, и казалось мне, что вдруг — хотя это было никак не вдруг — нашел я опору самую крепкую и нерушимую. Совершил для себя открытие давно известных истин. Открыл нравственные начала как основу жизни человека и народа. И уцепился, чтобы не упустить, не забыть, не потерять, хотя уж если нравственные понятия созрели в душе, то всякое их нарушение страшно мстит через свое смертельной силы орудие — через совесть.
Русский царь Иван Грозный по доносу некоего клеветника разгромил русский город Новгород. Новгородцев, пытая, жгли какою-то «составною мудростию огненною», летописец называет ее «поджаром». Людей вязанными волокли к Волхову и вместе с женами и детьми, тоже связанными, бросали в воду, а кто все-таки выплывал, тех боярские дети и стрельцы били с лодок по головам баграми и кололи рогатинами и копьями, чтобы утонули. Шесть недель длился этот неслыханный погром. А после того к Ивану Грозному привели недобитых, мертвых от страха и потрясения, по одному с каждой улицы, и страшный царь кротким голосим предложил им «жить в Новгороде благодарно». Благодарить предложил за учиненные убийства ни в чем не повинных мирных людей и за разгром. Вот как!
Оставшиеся в живых собрались в церкви святой Параскевы на торговой стороне. Их оказалось довольно много. Молились они усердно, и за царя, конечно, тоже, но вот после службы зазвонили колокола, и тогда охватил всех недобитых таинственный ужас. Так у
