Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Заходила, скажем, речь об азербайджанской музыке.
Хабибулла отмечал своеобразие ее строя, народных инструментов, характера исполнения, Он находил немало слов, чтоб убедительно подчеркнуть различие между так называемой семнадцатиступенной гаммой в азербайджанской музыке и двенадцатиступенной — в европейской, между сазом, таром и кеманчой — с одной стороны, и европейскими струнными инструментами — с другой. Он останавливался на типичной для азербайджанской музыки и пения импровизационной манере исполнения.
— Смотрите! — восклицал он, указывая на тар. — Дека нашего тара — из пузыря, число струн — одиннадцать, звукоряд состоит из семнадцати ступеней… — Он пробегал пальцами по струнам. — Разве можно сравнить наш тар, скажем, с русской балалайкой или с гитарой? Нелепо видеть азербайджанца тариста или кеманчиста, играющего по нотам! Впрочем, наш народ настолько музыкален, что не нуждается в этих скучных линеечках и значках! Незачем нам копировать нотную систему, свойственную другим народам, как незачем, к слову сказать, насаждать многоголосые хоры, которые нам чужды и которые все же насаждаются теперь у нас некоторыми музыкальными деятелями.
Увлеченный тирадами о специфике формы азербайджанской народной музыки, Хабибулла, казалось, забывал о ее содержании и стремился лишь к одному — выпятить все то, чем отличается музыка Азербайджана от музыки русской, затушевать все то, что их роднит. И вывод, к которому он приходил, гласил обычно:
— Азербайджанская народная музыка в корне отлична от музыки русской, и пути ее развития — особые.
Здесь он наталкивается на возражения.
— Народная азербайджанская музыка находится в непримиримом противоречии с русской музыкальной культурой? — с изумлением восклицает Гамид. — Странные речи!
— А как вы примирите нашу семнадцатиступенную гамму с русской? — вызывающе спрашивает Хабибулла.
Гамид затрудняется ответом, и слово переходит к Виктору Ивановичу.
— Вспомните, товарищи, что говорит по этому поводу Узеир Гаджибеков. Узеир считает, что в народной азербайджанской музыке можно найти не только семнадцати-, но и восемнадцати- и даже девятнадцатиступенные звукоряды…
— В том-то и дело! — торжествующе поддакивает Хабибулла.
— Не торопитесь делать выводы и дослушайте, — спокойно останавливает его Виктор Иванович. — Главная мысль Узеира заключается в том, что все, что выходит за рамки двенадцатиступенной гаммы, находит свое применение лишь в украшающих звуках и относится скорее к национальной манере исполнения. Что же касается ладов, песен, танцев, то все они могут быть записаны в общепринятой нотной системе. Да разве, наконец, не указывает на это сама музыкальная практика?.. — Виктор Иванович останавливается на мгновение и решительно завершает: — Хабибулла-бек поднимает вопросы узко технические, упуская из виду, что музыку наших народов, как и все другие области нашего искусства, роднит социалистическое содержание. И вот этого-то, самого важного для понимания искусства, не может или не хочет понять уважаемый оратор.
Припертый к стенке, Хабибулла легко меняет фронт и впадает в противоположную крайность — он готов отрицать самобытность азербайджанской музыки и ратовать за насаждение в Азербайджане европейской музыкальной культуры чуть ли не декретом.
Охотней всего вовлекал Хабибулла в споры об искусстве людей малоискушенных, с тем, чтобы, разбив их, предстать в глазах слушателей в ореоле человека большой культуры, снискать авторитет, усилить свое влияние на молодежь. Так приятно чувствовать себя властителем дум!
В спорах с Виктором Ивановичем приходилось держать ухо востро, ибо под покровом напыщенных слов, в которые рядил Хабибулла свои сокровенные мысли, Виктор Иванович не только умел разглядеть их подлинный смысл, но и откровенно давал понять Хабибулле, что видит за ними и его самого во всей его неприглядной наготе. Это не только задевало болезненное самолюбие Хабибуллы, но и внушало ему чувство страха.
В спорах с Виктором Ивановичем Хабибулла держался почтительно, любезно, но в глубине души питал к нему острую неприязнь и часто за спиной своего противника давал волю обуревавшим его чувствам, характеризуя Виктора Ивановича как великодержавного шовиниста, рисуя неизбежные в работе мелкие промахи его, как серьезные ошибки и провалы.
— Я уважаю, ценю Виктора Ивановича не меньше, чем вы, поверьте! — говорил он в ответ на возражения. — Но Виктор Иванович, как чисто русский человек, коренной житель Твери, не может, к сожалению, понять задач нашего азербайджанского искусства и, откровенно говоря, часто бывает не на высоте… Впрочем, и мы, азербайджанцы, оказались бы в таком же положении, пытаясь справиться с задачами русского искусства, — добавлял Хабибулла, стараясь подчеркнуть свою объективность, беспристрастие.
К этим спорам об искусстве жадно прислушивается Баджи.
Кто из спорящих прав: Хабибулла? Гамид? Виктор Иванович?.. Или, может быть, по-своему прав Чингиз, утверждающий, что не к лицу учащимся техникума вступать в эти споры о тарах и кеманчах — они не какие-нибудь сазандары или зурначи, а студенты, будущие актеры?.. Трудно разобраться!
Трудно… Но что-то настойчиво подсказывает Баджи: не нужно соглашаться с Хабибуллой, с Чингизом — правы Виктор Иванович и Гамид… Да, конечно, многое в азербайджанской и русской музыке несходно. Но что из того? Вот ведь охотно посещают русские азербайджанскую оперу, а азербайджанцы — русскую. Саша, Виктор Иванович, тетя Мария нередко просят ее петь азербайджанские песни и заслушиваются ими. И разве у нее самой не вызывает иной раз слезы песня исконно русская?
В гостях у сына
Дом Шамси опустел. Хозяин без цели слонялся по комнатам.
Дочь — в доме мужа. Младшей жене дан развод, и она теперь с другим. Баджи совсем отвернулась от него, носа не показывает. И даже единственный сын — не с ним, с родным отцом, а где-то далеко на промыслах, в доме чужого человека, большевика.
Три года не видел Шамси сына.
Препятствовало встрече прежде всего мужское достоинство, самолюбие: как посмотрит он в глаза Ругя, приехав на промыслы? Презрен мужчина, брошенный женой! Затем надо учесть: прийти в дом в отсутствие мужа — неприлично, а в присутствии — небезопасно; дождешься, что новый муж скажет: «Мало тебе, старый осел, своей старухи, так по чужим женам ходишь?» — да еще бока намнет. Наконец, нельзя забывать и того, что идти нужно в дом к большевикам…
Три года не видел Шамси сына, хотел свыкнуться с мыслью, что сын для него как бы умер. Кто знает, быть может, там, в неведомом мире, над голубым небом, Бала-старший счастливей своего младшего брата?
Но Бала-младший был жив, и Шамси томился желанием его видеть.
— Неужели я не увижу моего сына, моего мальчика? — вздыхал Шамси, слоняясь по опустевшим комнатам.
Мулла хаджи Абдул-Фатах его утешал:
— Не сетуй, Шамси. И будь мужчиной; съезди на
