Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный
Так оно пошло по заводу, перекинулось в городок, вызывая всеобщее удивление и различные толки. Ничего Пташка не сказал и директору, а у Павла Павловича хватило такта не допытываться. Он искренне пожалел, что так случилось, и разрешил перевести Пантелея Харитоновича на третью батарею. Пташка и смену другую выбрал, чтобы даже в трамвае не встречаться с бывшим другом. Ходил он чернее ночи, но как человек, уверенный в своей правоте, чего никак нельзя было сказать о Пыжове. Сергея Тимофеевича гнуло к земле, и при встрече с людьми он прятал глаза. Об этом тоже говорили. И делали выводы не в пользу Пыжова, считая его первопричиной столь неожиданного жестокого разрыва. У него тоже был разговор с Павлом Павловичем. Только и Сергей Тимофеевич умолчал об истинной причине того, что произошло. Говорить о том, что сын испортил Пантелееву дочку, — невелика радость. И Сергей Тимофеевич лишь подтвердил Пташкииу правоту: «Очень я виноват перед Пантелеем. Вправе он и презирать, и ненавидеть...»
Как-то в самом начале смены, подав коксоприемный вагон под камеру, Анька Сбежнева весело проговорила: «А все же ты. Тимофеич, оказался прав: обставили Пташку с его дочкой. — Ее смех в динамике прозвучал особенно неприятно. — Видать, у тебя парень не промах — такую ягодку склевал». И он, не совладев с собой, рявкнул: «Заткнись!» Но Анька — не робкого десятка: «А что? — продолжала с такой же игривостью. — Наверное, кину тебя обхаживать да за твоего удальца примусь!» На что он уже сдержанней ответил: «Ты, Маркеловна, шутки шути, но знай меру. Не то ноги повыдергиваю откуда растут...»
И уже весь тот день для Сергея Тимофеевича был испорчен, хотя вообще все это время не живет, а существует, прозябает — раздавленный Пантелеевым презрением, проклятиями. Его так расстроила Анька, пронюхавшая, из-за чего они разошлись с Пантелеем, что забыл дать предупредительный звонок, пуская коксовыталкиватель в ход, и едва не сбил Олега с обслуживающей площадки. А это — смерть или тяжкое увечье. Он испугался, заставил себя быть более внимательным, а на Аньку Сбежневу еще пуще рассердился. Однако, поразмыслив, понял: скрывай, не скрывай — шила в мешке не утаишь. Не Анька, так кто-то другой принес бы это известие. А скорее всего его возмутила бесцеремонность, легкость, с какою Анька позволила себе коснуться наболевшего. Подумал, что старики Сбежневы, небось, тоже натерпелись бы с такой дочкой — гуленой. Но мертвые срама не имут. Это ему и Настеньке надо пережить стыд и позор, уготовленные своим сыном. А старшим детям каково!.. А Лиде!..
Теперь Сергей Тимофеевич видит: все взбудоражены. Ростиславу еще и перед Лидой неудобно. Об Аленке вообще говорить не приходится — будто подменили девчонку. Какая-то злая стала. Она и на Иванчика, попавшего под горячую руку, напустилась, как потом Сергей Тимофеевич узнал от Настеньки. И на него, своего верного скромного обожателя, кричала: «Все вы подлецы! У вас одно на уме!..» (Потом, правда, утащила его в кино). Не обошла и Светку, дрянью назвала. Грозилась сказать ей это в глаза. Пришлось матери вмешиваться, отговаривать...
Поеживался Сергей Тимофеевич и при мысли, что все это станет известно сватам. Небось ужаснутся, в какую семью Лиду свою отдали! Скорбно думал: «Ну, натворил сынок...» Искал причины, почему он таким вырос? И когда это в ,нем началось? Ведь одинаковые зерна сеял в души детей своих. Может быть, вот та необъяснимая, затянувшаяся в детстве болезнь, когда все с ним носились, была началом развившегося потом эгоизма?
Да, да, с этим можно, пожалуй, согласиться. И неисповедимые пути наследственности присовокупить. Ну, а сам-то? Неужели так и непогрешим? Неужели перед сыном не виновен? Кто обольщался мыслью, что с детьми будет все благополучно? Разве сам не считал, что если старшие хороши, то и младший станет таким же? Теперь видит: что достаточно было Ростиславу и Аленке, вовсе недостаточным оказалось Олегу.
И еще с горечью думал Сергей Тимофеевич, что для других, тех же заводских ребят из его комсомольской политшколы, у него хватало и ума, и времени, что не оставался равнодушен ни к чьей беде, а своего — проглядел. Так и жил в семье мальчишка своими тайными интересами, своей скрытой жизнью. Почему же он, отец, раньше не заглядывал во владения сына? Только теперь, просматривая оставшиеся после школы учебники сына, обнаружил среди них вырезки из иностранных иллюстрированных журналов с обнаженными женщинами на фотографиях. Вот что увлекло Олега. Может быть, вовремя сказанное слово...
Сергею Тимофеевичу вспомнился разговор с Юлием Акимовичем там, на пляже Коктебеля. Тогда они обсуждали проблему номер один, как выразился Юлий Акимович. Речь шла о новом курсе буржуазной пропагандистской машины, направленной на «размягчение социализма» по всем направлениям. Это выражение только появилось в печати. И Сергей Тимофеевич высказался за то, чтобы вообще отказаться от этого «культурного обмена», который нередко используется идеологическими диверсантами. Юлий Акимович ответил, что в наше время нельзя жить старыми представлениями, что изоляция — не выход из положения, что против растленного влияния буржуазной пропаганды надо вырабатывать иммунитет... Вот этого иммунитета и не оказалось у Олега. Так кто же виноват? Конечно, и он, отец, не предостерегший сына от западни...
Вскоре Пыжовым стало известно, что Свету не исключили из института, разрешили продолжать учебу, и хоть этому порадовались. У Сергея Тимофеевича появилась надежда на то, что теперь Пантелей немного оттает и с ним можно будет поговорить. И то, как, по доходившим к Пыжовым сведениям, Пташка приободрился, представлялось Сергею Тимофеевичу добрым признаком. Но он не решился идти к Пантелею домой, опасаясь снова остаться за порогом. Поехал на завод к концу его смены, подождал у проходной, окликнул. Пташка чертом зыркнул и прошел мимо. Сергей Тимофеевич догнал его, пристроился рядом.
— Послушай, Пантелей Харитонович, — торопливо заговорил, — что уж теперь гневом сердце терзать? Молодых надо на ноги ставить. Давай, наверное, родичаться.
— Кобель шелудивый тебе родич! — закричал Пташка, багровея. — Помощнички объявились! Грабители! Разбойники!
— Ну, покричи... Выкричись... Я же понимаю...
Смена шла с работы, и многие поспешили к ним поближе послушать, посмотреть, как схлестнулись бывшие товарищи.
— Сам растил, сам и в люди выведу! — вовсю разошелся Пантелей Харитонович. — «Обошли Пантелея с дочкой...» Как бы не так! То прегрешение Маркелово — Анька — зубы
