Савелий Леонов - Молодость
— Фамилию не узнали? — спросил Николка.
— Документы при нем форменные: поручик Камардин!
Глава пятьдесят девятая
Нет, очередь из пулемета Николки с крутого берега Сосны не пропала даром. Горячий рысак Ефима, выскочив из-под обстрела, захромал.
За слободой Беломестной, пропуская обоз и подавленно-злобную строевщину, Ефим осмотрел маленькую ранку на лодыжке коня. Кровь сочилась и текла рыжей струйкой до самого копыта. Животное болезненно подбирало ногу.
— Пустяки! — сказал Ефим, не допуская мысли, что дело обстоит так серьёзно. — Поехали дальше!
Однако с каждым часом езды рысак заметно сдавал. Он хромал все сильней и сильней, теряя остатки прежней резвости. Все безразличнее становился к окрикам, и ударам кнута.
Теперь Ефим уже не перегонял других, а тащился в середине потока беженцев, предчувствуя неминуемую беду. Он ругался со штатскими за дорогу, норовил первым въехать на мост, но военных побаивался. Слишком непрочным было его положение в глазах этой одичалой, растерзанной и свирепой банды.
Стоя на стременах, пронеслись вдоль течения кавалеристы в косматых бурках и низких папахах.
— Какой части? — спросил пехотный офицер, едва успевший посторониться.
— Из корпуса генерала Шкуро, — нехотя ответил хмурый, небритый казачина с притороченным у седла кожаным саквояжем. Он вдруг издевательски оглянул толпу на дороге, возы прикрученного веревками добра и громко крикнул: —А что ж? За тех буржуев голову класть? Пускай им товарищ Буденный погреет пятки!
Ефим жадно ловил слова. Они долетали до его слуха из разных уст, восполняя картину общей гибели и позора.
Временами по завьюженной степи катился гром орудий. Дроздовцы, прибежав со станции Поныри, рассказывали о страшных налетах конницы Безбородко. Удалой потомок вольных запорожцев отрубал последние тылы белых от коченеющего фронта.
Неожиданно Ефим заметил, что Настя открыла глаза. Он вздрогнул и растерялся, встретив ее воспаленно-яркий взгляд, хотя еще недавно торжествовал победу… Крик партизанки мог погубить его сейчас!
Но раненая никого не узнавала. Она медленно осматривалась, не понимая, зачем все едут и бегут. Голову разламывала звонкая, слепящая боль, мир снова тонул и заволакивался туманом…
«Надо с нею поосторожней!»—думал Ефим, заслоняя воротником тулула лицо Насти.
За Тимом рысак остановился. Кривясь и негодуя, Ефим измочалил о лошадиные кострецы кнутовище. Однако, ие видя особого толку, свернул, к черневшимся в стороне постройкам. Он надеялся разыскать другого коня.
Постройки оказались помещичьей усадьбой, до предела набитой деникинцами. Одноэтажный барский дом и поварскую занимали артиллеристы, выставив у дверей вооруженный караул. Остальная масса расеовалась по холодным амбарам и сеновалам, ютилась на сквозняке двора, кидая в пылающий костер остатки тесовых ворот.
— Куда? Убирайся к черту! Проваливай! — заорали больные офицеры из телятника, когда Ефим подъехал ближе.
— Тоже драпает, мерзавец! — стонал обросший седой щетиной штабс-капитан, ворочаясь на соломе. — С эдакой харей только бы воевать.
— У меня жена умирает, — сказал Ефим, и поймал себя на том, что уже не раз прикрывался этим в пути.
Он долго искал пристанище. Всюду были раненые, тифозные, обмороженные, которых никто не лечил. Среди них застряли деморализованные солдаты и офицеры, утратившие воинский вид и чувство собственного достоинства. Каждый здесь думал только о себе и с волчьим остервенением грызся за крышу над головой, за глоток кипятку, за место у костра.
Не найдя ничего подходящего, Ефим увидал на задворках отпряженные розвальни с пулеметом. На грядке саней пригорюнилась старуха скотница: выгнали беднягу из теплого угла чужие люди.
— Постели-ка сюда соломы, бабка! — толкнул старуху Ефим, деловито смекнув, что эти розвальни — бесценная находка при хорошем коне.
В ожидании соломы он положил Настю прямо на запорошенные сани, торопясь завладеть ими окончательно. Смахнул с пулемета снег, проверил исправность.
«Славная штука!» — Ефим пересчитал коробки с запасными лентами: пустые швырнул в сугроб. — Теперь бы лошадь — и я черту кум, богу сват!»
Он опасливо поглядывал в глубину барского двора, где офицеры и солдаты вытрясали над костром вшивые гимнастерки. Это был хаотический сброд из разных полков и дивизий, разбитых на Орловщине. Одни уже ни во что не верили, громко понося своих обанкротившихся вождей. Другие раздраженно и неубедительно упрекали малодушных, стараясь поддержать честь мундира и преувеличенно мечтая о новых походах. Обильно сыпалась ядреная брань и посылались проклятия,
— Мы тут гибнем, как собаки, а в Ростове и Екатеринодаре фланируют по улицам тысячи бездельников с отсрочками от призыва! — кричал худой, бледный прапорщик, зябко надевая на голое тело шинель, чтобы предать: огню насекомых, усеявших, подобно маковым зернам, его грязное белье. — В каждом городе полно негодяев, избавленных от фронта! Разве за это стоит сражаться!
— Кто их там избавлял? Самочинно действуют, сволочи! Весь черноморский край кишит «зелеными»! — вторил голому прапорщику высокий корниловец, обвязав
длинную шею вместо шарфа английской шерстяной обмоткой.
— У нас в станице Старовеличковской дезертир Одарушко пристроился на должность атамана, — сообщил, раскуривая махорку, пожилой казачий урядник. — Настоящий прохвост, и сам не скрывает этого. Даже похваляется: «Скрутився с фронту, бо я тут билыше принесу соби пользы!»
— Вот вам и власть, господа!
— Спрашивают, почему нет у нас новых формировав ний? Почему не держали сплошного фронта? Да потому, милостивые государи, что доверились выскочкам, а им при любой погоде — ветер в спину!.
— …Нас обходят, — глухо доносилось с другой половины двора, — отрезают… и, не имея резерва, мы бежим, хуже стада баранов!
Рослый полковник с черными марковскими погонами, дернулся у костра, будто его ударили кинжалом:
— Стыдно, господа офицеры! Разнюнились! Позор! Мы еще всыплем большевикам!
Но эти фразы, брошенные в отчаянии, лишь на минуту водворили относительную тишину. И опять заныл простуженный голос:
— Стояли перед Москвой, черт возьми… упивались славой и, сладостью победы… Теперь нет Москвы, нет Добровольческой армии. Осталась слепая, изглоданная вшами, мерзнущая в снегах идея!
«Беда! — думал Ефим, нервно поеживаясь. — Уезжать, уезжать скорей, пока не поздно… пропадешь!»
Не спуская взгляда с артиллерийских лошадей, он изучал подступы к ним и совершенно не заметил, как Настя пришла в сознание. На этот раз она увидела скопище врагов; прислушалась и все поняла. Отчетливо вспомнился бой в Гагаринской роще, короткая расправа станичников… Зачем вырвал ее Ефим из лап разъяренных, палачей? Какую цель преследует мстительный сын Бритяка?
— Лежи, лежи, — спохватился Ефим, предупреждая желание Насти приподняться. — Помалкивай — иначе нам не сдобровать… Сейчас пойду за лошадью. У батарейцев есть запасные. Дотолкуюсь, куплю… и мы поедем. Лежи!
Он застегнул пуговицы полушубка, поправил на боку маузер и удалился.
«Ему лошадь нужна… уехать… Наши близко. — Настя выпростала руки, потянулась к пулемету. — Ох, да что же такое со мной?»
Она тяжко дышала, уронив голову. Кровь из потревоженной раны наплывала огненной тучей на глаза. Болели руки и ноги; болело, не ведая конца мучениям, сердце.
Где же вы, друзья и товарищи? Страшно жить и страшно умереть в одиночестве!
Крупная дрожь била Настю «под тулупом. Словно на горячих углях, таяли снежинки, кайзясь ее губ. Давили, кружились жерновами надсадные мысли о семье, о загубленной молодости, о любви, которая принесла столько счастья и бед…
Между тем старуха, посланная Ефимом за соломой, остановилась на гумне, нагнулась к разворошенной скирде, чтобы взять охапку, и оторопела… В соломе лежал человек. Мокрая одежда на нем задубенела, кольца черных кудрей покрылись хрупкой синевой инея.
— Господи, — прошептала старуха, — живой или мертвый?
Человек шевельнулся и тихо застонал. Она рассмотрела пугающую бледность его заостренных скул и потухшие глаза.
— Должно, речку переплывал, — ужаснулась скотница, и в приступе безотчетной жалости сняла свою шубейку, быстро, воровато укутала замерзающего.
Как солнечный луч оживляет мир средь ненастья, заботливое прикосновение русской матери привело в чувство Степана. Он увидел сказочную белизну снега… Этот снег был сном и явью, границей отрешенности и покоя.
Не помнил Степан, какому чуду обязан спасением. Что помогло выбраться из омута и найти убежище. Он смотрел тупо, безразлично, даже не содрогаясь от холода и боли.
Вдруг через гумно проскакали всадники, с криком осадив коней перед домом: