Заводской район - Арнольд Львович Каштанов
Ничего в жизни не изменилось. Ничего не убавилось и не прибавилось. Ничего не произошло. А надо что-то делать. Почему надо? Как будто кто-то требует у Тони: «Ты должна действовать». Кто требует — неизвестно. Что требует — непонятно… Может быть, ничего не нужно, пусть будет что будет?
Оля держалась за мамину руку, стараясь залезать в лужи. Тоня устала ее одергивать и пошла по теневой стороне, где еще лежал серый лед и луж не было.
— А меня сегодня наказали, — рассказывала Оля. — Отвели обедать в другую группу.
— За что же тебя наказали?
Хоть посмотреть на эту женщину. Зайти в булочную. Посмотреть. Там видно будет.
— Я плохо ела. Ну и что? Я как раз хотела побыть в той группе… Они там мой компот выпили.
— Как — выпили?
В конце концов, просто она купит хлеб сегодня не в гастрономе, а в булочной. Разве так не может быть? Какая разница?
— Сказали, что лишний, и выпили.
— Они не знали, что он твой, и думали, что лишний?
— Нет, они знали.
— Зачем же выпили?
Вот будет весело, если она там Степана застанет.
— Они меня выручали.
— Почему же выручали?
— Откуда я знаю? Что ты все почему да почему? Дежурные сегодня плохие были.
— Какие дежурные?
— Ну, дежурные, что ты, мама, не понимаешь!
— А что они делают, дежурные?
— Со стола посуду убирают, что.
— И почему же они плохие?
— Не выручили меня.
— Как не выручили?
— А дежурные с кем дружат, у того еду забирают, а с кем не дружат, у того не забирают.
— Да зачем же забирают?
— Так выручают же!
— И ты, когда дежурная, забираешь?
— Я у Светы забираю, у Мосиных, у Катьки Юркиной…
Господи, такие малыши! Тоня почти с уважением посмотрела на свою пятилетнюю дочь. Молодец, Оля. Кажется, мы учились этому позже.
— Оля, надо хлеба купить.
Она? За прилавком в белом халате рослая девка — белотелая, гладкая, с роскошным шиньоном. На неподвижном, свежем, грубо раскрашенном лице недовольство. Очевидно, она приучила себя к этому выражению, путая его с выражением достоинства. Почему бы и не она?
Тоня уложила в сумку хлеб, поймала у своего бедра беспокойную Олину руку и потащила дочь к выходу. И тут сбоку, над стеклянным прилавком кондитерского отдела, над вазочками конфет вдруг увидела она испуганно следящие за нею глаза. Привороженная этими глазами, Тоня замерла у самой двери, будто с поличным попалась, пока кто-то торопливый не толкнул ее плечом и они с Олей не оказались на улице.
Черт понес ее в булочную. Конечно, эта девчонка знает ее. Доверчивое детское личико, полуоткрытые губки. В белоснежном халатике полцентнера женской преданности и беззащитности. Уж лучше бы та, другая, молочно-восковой спелости…
Степан отдыхал на тахте. С газетой. Накрыла ему на кухне. Подала первое, второе… Это ежедневно повторяется много лет, и, оказывается, в это время они не смотрят друг на друга. Лоб его, увеличенный залысинами, склоняется к тарелке. О чем он думает?
— С завтрашнего дня покупай, пожалуйста, хлеб, — неожиданно для себя сказала Тоня. — Все равно в булочной бываешь.
Он не поднял глаз. Как будто не слышал. Он всегда выбирает самый трусливый способ действий.
После обеда вернулся на свою тахту. Оля играла с куклами. Тоня убирала со стола. Вдруг она услышала, как хлопнула дверь. Выглянула — ушел. Даже так. Небось успел убедить себя, что несправедливо обижен. Ушел, а она сиди дома. Ужин готовь, укладывай Олю спать.
— Оля, хочешь, пойдем гулять?
— Куда, мама?
— Да просто гулять. К дедушке можем зайти.
Перед дверью дедушки Оля спряталась за мамину спину. Сейчас дедушка откроет, и Тоня скажет с ужасом: «А Олю волки съели». Дедушка начнет стонать и искать ружье, чтобы убить волков и освободить внученьку, а Оля выскочит с радостным визгом. Это ритуал, отступлений от него Оля не терпит.
Дверь открыла бабушка.
— А нашу Олю волки съели, — сказала Тоня.
— Какой ужас! — закричала бабушка. — Леша, где твое ружье! Нашу Оленьку волки съели!
У Оли не было больше сил притворяться, она выскочила:
— А вот и я!
— Родная ты моя внученька!
Для Оли естественно: ее существование — источник радости для всех. Настолько естественно, что она не ставит это себе в заслугу. Она несется в грязных своих ботинках через просторную прихожую, через комнату на диван к дедушке.
Тоня поцеловалась со свекровью. За раскрытой дверью увидела в кухне незнакомую женщину в домашнем халате. Женщина торопливо поднялась, вытирая красные от слез глаза.
— Ох, надоела я вам, соседка, — сказала она. — Пойду уж…
— Сидите, сидите! Тонюшка, ты извини нас…
Значит, Степана здесь нет. Только теперь Тоня поняла: была еще у нее эта надежда.
Дедушка раздевал Олю, а она вырывалась, тянулась к уголку со своими игрушками.
— Как чувствуете себя, папа? — крикнула Тоня (свекор был глуховат).
— Поздравляю тебя, Тонечка. Вчера-то мы сплоховали. Мать, где наш подарок? Мотор мой барахлит. — Старик показал на сердце.
Красивый он был старик. От него Брагины все пошли — красивые. Оля подлетела, навалилась ему на живот:
— Дедушка, а покатать? Ты обещал меня покатать!
— Оленька, у дедушки сердце болит, — сказала Тоня.
— Ну, раз обещал… — Поднимаясь, старик закряхтел.
Тоня попыталась ему помешать. Больной, мнительный старик, который лишний шаг боялся сделать, крутил на вытянутых руках девочку.
Умница ты моя, Олька. Пусть воздастся тебе за деда.
Семь лет назад, дослужившись до полковника, он вышел в запас и никак не мог приспособиться к жизни пенсионера, Другие как-то устраиваются: у кого специальность есть и он работает, у кого дети нуждаются в помощи, кто садоводством увлечется, кто — коллекционированием, а он ничего для себя не нашел. Он пытался вмешиваться в домашние дела, в хозяйство, в жизнь своих детей и стал невыносим. Жена жаловалась на его вздорный характер и плохое настроение, они ссорились. «Что же мне, петь? — говорил он. — Я в этой комнате как в клетке. Есть же птицы, которые не могут петь в клетке». Так он, всю жизнь служивший, говорил о появившейся свободе. Жена не понимала его или не хотела понимать: «Если тебе здесь не нравится, давай переедем. Хоть в другой город, хоть в деревню. Куда ты хочешь?» Но куда можно уехать от свободы? За год он заметно постарел. Началась гипертония, стало сдавать сердце. Он никогда раньше не болел, поэтому упал духом, охал, кряхтел, стал думать о смерти. Может быть, врачи помогли ему не столько лекарствами, сколько требованиями: в такое-то время
