Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
— Ну, не сразу вижу. А то, что обязательно увижу, в этом уверен.
— Как же так? Мне бы пришлось разбирать движок.
— А знаешь, Карпыч, метод исключения? Нет? Ну вот слушай. Допускаю, что случилось вот это. Проверяю, а это исправно. Беру следующее — проверяю, исключаю. Затем третье и так далее, пока не нащупаю: вот оно! А бывает краткий вариант — находишь с первой проверки. Чую, сердце подскажет.
— Кто же тебя научил этому? Я в войну на чем только не поработал…
— Умелец у нас в детдоме был, вел физику, кружком техники заправлял. Бывший танкист.
— Без таланту все равно не поймешь…
Вдвоем они пахали весеннюю пашню, к парам Карпыч получил нового стального коня, а почетного старца, как он называл колесник, передал Ивану.
— Родня он мне… Тебе с рук на руки…
Похлопал трактор по железному боку, себя шаркнул рукой по носу с той и другой стороны:
— Пойдем посидим у ручейка. Мы теперь с тобой как лист с травой — ровня. Мои шестьдесят на твои шестнадцать подели на двоих, сколько выйдет? То-то!
Уселись на бережку ручья. Близко к воде росла трава, течение шевелило ее, и казалось, будто берег бежит в обратную сторону.
Карпыч крутанулся с боку на бок и ловко выдернул из кармана промасленных брюк четвертинку.
— Ну, как водится в таком случае… — И первым выстукал глотками половину, торопливо сунул Ивану и, припав грудью к берегу, хватал ртом бегучую воду. Поднялся, отдуваясь, с лица его, с редкой бороденки текли ручейки. Иван сидел, напряженно сжимая в руке полупорожнюю четвертинку. Они, ребята детдома, пробовали сладкое вино. Ивану оно нравилось: два-три глотка, а как хорошо делалось ему и как после этого послушна была ему гармонь.
Видя робость Ивана перед водкой, Карпыч заговорил:
— Прими… В крестьянстве без нее не проживешь. Устаток снимает, душу от обид лечит. А в тебе, должно быть, добрый крестьянин сокрыт. Землю чуешь, и к машинам у тебя страсть. По нынешним временам два плюса.
«А плюс на плюс будет плюс», — корчась от жгучих глотков и не в силах дотянуться до воды, думал тяжело Иван.
10
Что на первый взгляд казалось Вере простым, на поверку оказалось куда как сложным. Выгребали последние крохи кормов, а зеленой подкормки не было видно. О кормовых единицах никто не помышлял, удои покатились вниз. Давали что угодно, лишь бы коровушки не мычали, не надрывали сердце доярок. Пригляделась она и к своим товаркам. Серафима — сильная баба, работящая, любую доярку подменит, за троих одна справится, но на нее «находит». Чуть не каждый месяц «выбывает с боевой точки», как она сама говорит, научившись, видимо, этим словам у своего мужа — инвалида войны. Вместе они неделю пьют свежую выгонку, а после, чистые и аккуратные, с дрожащими руками и виноватыми глазами, выходят на работу. (Инвалид числился сторожем на ферме.) У крепкой румяной молодухи Стеши — прямо для плаката — муж непьющий, Степан Постник. У них ребенок трех годков, часто прихварывает. Стеше приходится бегать с ним к врачам, поскольку муж в силу своего характера и характера работы отлучаться по семейным делам не может. Молодая вдова Дуся Климова все молчит, все в сторонке, а работает с каким-то отчаянием. У Наташи Ожеговой, тридцатилетней чернявки, детей еще нет, муж заочно учится на зоотехника. Получит «корочки», тогда и о детях подумают — так условились. И еще четыре девушки пришли после окончания школы. Чувствуют себя временно, до следующих вступительных экзаменов в институт. Пожалуй, только одна из них, хмурая Зоя Прилепина, всерьез интересуется делом.
Стеша Постник на первой же неделе с радостью передала бригаду Вере. Вера согласилась, потому что охотников не было. Поначалу Веру считали, ну, до глаз счастливой. Молодая, умеет работать, начальства не боится, да еще дедка-бабка есть, детей вон оставила, и хоть бы что. Да и муж-то работящий такой. Пока… пока не пошли слухи — выпивает Иван-то. К соседям повадился, уже дружки! Ну, как это они с первой встречи узнают друг дружку? Подруги по-разному отнеслись к этому несчастью Веры: Серафима, та одно твердит об Иване: золотой мужик у тебя, Вера. Что выпить, что спеть. Сошлись, оказывается, на русской народной песне: «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…» Поют и вместе плачут-заливаются. А Стеша Постник строга к пьяным — развелась бы тут же и на любовь не оглянулась. Ну, загибает, понятно. От Степы-то Постника какая уйдет? А вот Наташин заочник ни один экзамен или зачет не пропустит сухим. Наташа относится к этому философски:
— А что тут такого? У кого ныне мужик посуху ходит? Лешаки мокрохвостые! — в сердцах говорит она. — Ну, повоевать приходится, а как без этого?
— А как? Скажи. Я не знаю, что и придумать, — теряется Вера.
— Перво-наперво я домой не пускаю. Где выпил, туда и иди ночуй.
— Да как же так? Или тебе не жалко?
— Жалей трезвого да обиженного, а пьяный сам обижает.
— Да как же выгонять-то? Живой ведь человек… Или ты не любишь своего?
— Не любишь! Не любила бы, так сама подносила. Потому и гоню, что люблю его, антихриста.
«А у меня все наоборот, — думала Вера. — Все вниз головой. Сама иной раз покупала, чтобы не расстраивался, в люди не шел. А он все равно идет. Мало все!»
— Так он что у тебя, часто?
— Ну, часто!
— Часто, тогда какой разговор. На порог не пустила бы, — построжала Наташка. — Любовь-то нашу топтать, прикрываться ею. Любовь у меня не зонтик какой, а чувство открытое.
— Ой, Ната, у вас-то, молодых, все так легко-просто, как по букварю. А у меня дети большенькие, мне перед ними — хоть головой в омут. Разве баба не виновата перед мужем, если таким стал? Когда сошлись мы, он же чистый был, как стеклышко. И пошто он стал такой? Не сама же я его споила?
— А может, и сама. Обдумай свою жизнь. Жалость без ума, как змея подколодная, втихаря жалит. Это мамонька моя говаривала.
«Моя-то, моя тоже все об этом. Как же мне подняться над своей любовью и жалостью?» — подумала в отчаянии Вера. Но сказала другое:
— А я жду все: образумится.
— Жди, жди, я тоже ждала, — вмешалась в разговор Евдокия Климова с печальным красивым лицом, с застывшей мукой в карих глазах, видно, какие-то воспоминания всколыхнулись в ее
