Приволье - Семен Петрович Бабаевский
— «Жигули» я не покупал, у меня и денег таких нет, — наконец ответил Андрей. — Это — подарок, вернее — премия.
— Кто ж ее тебе дал?
— Видишь вон те огни на пригорке? — вместо ответа спросил Андрей. — Наш овцеводческий комплекс. Так вот за него я получил премию, вернее сказать, за свой почин. То, что я первым сделал в Мокрой Буйволе, понравилось многим, ко мне приезжали перенимать опыт из соседних районов, и теперь уже немало хозяйств, где такое жилье для овец сделано намного лучше, нежели у нас. И все же я как зачинатель получил премию, — заключил он и снова замолчал, внимательно глядя на гравийную, побитую грузовиками дорогу.
— А что же Привольный отстал от Мокрой Буйволы? — спросил я. — Мой дядя живет рядом, а опыт соседа еще не перенял?
— Твой дядя, а мой будущий тесть — это разговор особый, — сухо ответил Андрей, когда «Жигули» остановились у ворот. — Ну, вот мы и приехали.
Дом Сероштана находился на главной улице, и среди мокробуйволинских хатенок-мазанок, точно таких же, какие я уже видел в Привольном, отличался тем, что возвышался на фундаменте, сложенном из камня-известняка, и имел большие окна с наружными ставнями. В нем было четыре комнаты, кухня и застекленная веранда — тоже новшество для этих мест. Покрыт он жестью, и в прошлые годы, бывало, каждую весну крыша зеленела, как луг после майских дождей, и всяк, кто сворачивал с шоссе и направлялся в Мокрую Буйволу, уже издали по зеленой крыше угадывал сероштановское подворье. В последнее же время крыша не красилась и стала темно-серой, с грязными подтеками. Надобно сказать, что дом этот строился с расчетом на большую семью. Аверьян Самойлович Сероштан, потомственный чабан, более сорока лет проходивший по степи с отарами, и его супруга Клавдия Феодосьевна не пожалели ни нажитых за многие годы денег, ни труда и построили дом еще тогда, когда их пятеро детей только-только начинали подрастать и старшему сыну Григорию шел тогда четырнадцатый год. Думали родители так: сыновья и дочери скоро подрастут и под родительским кровом для всех хватит места. Оказалось же, думки с делами не сошлись: дети подрастали и улетали, как птицы из гнезда, из родительского дома. Первым оставил отцовское гнездо Григорий Сероштан. Ушел в армию, да там и остался. Писал, что окончил офицерское училище и стал пограничником и теперь вместе с женой Анной и сыном Алешей живет на заставе. «Видно, ничего, мать, не поделаешь, выходит так, что не всем пасти овец, кому-то нужно и границу оберегать», — рассудительно говорил Аверьян Самойлович, успокаивая не столько жену, сколько себя.
Старшая дочь Елена вышла замуж в Краснодаре, еще когда училась там в медицинском, и в настоящее время с мужем и двумя дочками живет в Иркутске и работает в больнице. О своем родном хуторе даже в письмах не вспоминает. «Я тебе, батько, так скажу, — вытирая платочком слезы, говорила Клавдия Феодосьевна, — нету в нашей Мокрой Буйволе больницы, вот через то Леночка к нам и не приехала, а была бы больница, как в том Иркутске…» Младшая, Ниночка, поступила в техникум, тоже вышла замуж и в Мокрую Буйволу даже в гости не приезжала: жила в Сочи, работала медицинской сестрой, писала, что у нее родился мальчик, назвали его Петром. «Все находятся при деле, у всех рождаются детишки, и на кой бес им наша Мокрая Буйвола, — с той же тоской в голосе и так же рассудительно говорил старый Сероштан. — И ты, мать, не плачь, слезами нашему горю не поможешь».
Средний сын Николай уехал на строительство автомобильного завода, стал там шофером, женился на какой-то Асе и написал отцу и матери: «Тружусь на самосвале, зарабатываю хорошо, недавно получил квартиру — две комнаты с кухней, и уже в новой квартире у нас родился сын, а ваш внук Александр Сероштан. В гости меня не ждите, нету свободного времени, а отпуск мы проводим в заводском пансионате…» Погоревали и над письмом Николая, мать даже всплакнула в кулак. «И у этого никакого интереса нету к овце», — заключил отец. Мать о своем, не только о детях, а и о внуках: «Аверьян, а сколько у нас развелось внучат? — спрашивала она, и слезы катились по ее морщинистым щекам. — И счет им потеряла. Хоть бы переписал всех их на бумаге по именам. Ить и они нас не знают, да и мы их в глаза не видали…»
Старики опасались, что в Мокрую Буйволу не вернется и самый младший, Андрей, и уже начинали подумывать, как же им поступить с этим, никому не нужным, домом. Жить-то, оказывается, в нем некому. Клавдия Феодосьевна, женщина в житейских делах опытная, советовала мужу продать все подворье и уехать доживать век поближе либо к какому-либо сыну, либо к одному из зятьев. «Я им бы внучат нянчила», — заключила она. «И кому мы там нужны, старые, будем только в тягость молодым, — сердито возражал старик. — А к тому же, не забывай, что я чабан, и через потому со своего родного хутора никуда не поеду: тут я зародился, тут растил овец, тут и помру. А насчет того, что большой дом остался никому не нужным и нам, старикам, жить в нем сумно и скушно, так мы можем пустить в него квартирантов, чтоб веселее жилось. Приезжают же к нам молодые зоотехники, а жилья у них нету, вот пусть и живут, ежели свои дети не хотят с нами жить».
И как же старики обрадовались тому, что после учебы сын Андрей не только вернулся в Мокрую Буйволу, а и прирос, что называется, пуповиной к своему степному хутору.
— Чуешь, батько, все ж таки есть бог на небесах, — крестясь, говорила Клавдия Феодосьевна. — Это он, всевышний, направил к нам Андрюшку, повелел ему возвернуться. Жаль, что церковь далеко, а то пошла бы помолилась.
— Ошибаешься, мать, скорее всего наш Андрей возвратился в хутор не по велению бога, а по партийному приказу. В партии как? Вызвали, приказали, и готово,
