Виталий Сёмин - Женя и Валентина
— Что это на крыше? — показал Слатин на странную, лепесткового вида крышу.
— И толь, и рубероид, и пергамин.
— Давай зайдем сюда, — предложил Слатин. Он уже догадался, что далеко ходить незачем.
Сурен согласился, и они вошли. Дверь халупы, накрытой лепестковой крышей, была открыта, и Сурен постучал о притолоку.
— Хозяева! — позвал он, и Слатин опять услышал в его голосе бесцеремонные нотки.
От марли, занавешивающей дверь, тянуло тем же сильным бескислородным керосиновым запахом.
— Разве это дом! — кричала женщина. Она работала на табачной фабрике, а ее муж — дворником в мореходном училище.
— А на предприятии вам что-нибудь обещают? — спросил Сурен.
— Что там обещают! — сказала женщина.
Они вошли вместе с ней в халупу, а когда вышли во двор, их уже ждали. Мужчина в майке повел их в глубь двора и показал жерло большой цементной трубы.
— Источник? — спросил Сурен.
— Лет двадцать — тридцать назад был, — сказал мужчина в майке. — Я не помню, а люди говорят. А теперь осенью и вообще в дожди вода идет, — и он показал путь, которым течет вода. Он шел прямо под стеной дома. — Может, засыпать люк?
— Ни в коем случае, — сказал Сурен. — Помните, как ушел под землю новый дом? Должны помнить — это в двух кварталах от вас. — Сурен повернулся к Слатину. — Там была старая дренажная система. В гражданскую планы сгорели, никто не знал, как она работает и зачем там люки. Портовики построили там четыре трехэтажных дома. До этого никто дренажную систему не трогал, она сама работала помаленьку, воду спускала. А тут пришел управляющий, подумал, зачем ему пустые люки, дети еще туда попадут. Забил их камнями и землей. А тут дожди — и дом ушел под землю. На воде стоял.
— Как ушел? — не понял Слатин.
— Провалился, и все. Многим еще повезло. Дети в школе, отцы на работе. Многих строителей тогда посадили. А какое ж это вредительство — просто малограмотность.
Мужчина в майке спросил:
— И наш дом на воде стоит?
— На водоносном слое, — сказал Сурен. — Надо прислать вам инженера.
— Да приходили уже, — сказал мужчина. — Мы звали, когда вода шла. Один и предлагал забить камнями. Я и набросал, а вода все равно шла.
Сурен еще что-то хотел узнать, но Слатин потянул его. Движение его сразу было замечено.
— Да-а! Ходят тут, — сказал кто-то.
— А вы кто такие будете? — спросил мужчина в майке.
— Из проектного бюро, — сказал Сурен.
Они вышли на улицу, и Слатин даже головой встряхнул от наваждения. Раньше он город видел как на рекламных открытках: Дом Советов, театр, а теперь — пергаминовые крыши.
Сам Слатин до последнего времени жил в коммунальной квартире. И друзья его имели комнаты в коммунальных квартирах. В настоящих двух- или трехкомнатных квартирах он бывал так редко, что ни зависти, ни энергии добиваться и для себя чего-нибудь такого же это в нем не возбуждало. И вообще все это как-то определяться стало для него совсем недавно. Только сейчас сквозь книжный туман он стал замечать комнату, в которой спал, кухню, в которой мать готовила еду. Один раз в жизни он сшил костюм на заказ, и все, что было связано с хождением к портному, надолго оставило в нем стыдное ощущение. Человек, который мог тратить энергию на то, чтобы достать себе модные туфли, был ему странен и неприятен. Работа поглощала Слатина целиком. Может быть даже, он был фанатичным человеком. Ведь то, ради чего он работал, называлось счастьем человечества. А квартирная бедность и бедность в одежде, которую Слатин вовсе не ощущал как бедность — все жили примерно одинаково, — развязывала ему руки, освобождала от низменных хлопот. Он родился в бедной стране, где беднота совершила революцию, и слово «необходимость» было одним из главных в его словаре.
— Мало пока строим, — сказал он Сурену.
— Мало! — ухватился Сурен.
— Но ведь строим же, — сказал Слатин. — Простым глазом видно. Все средства в тяжелую промышленность вгоняем. На квартиры не хватает.
Сурен ответил непонятно:
— Сознательных много — инициативных перевели. Сами себе создаем трудности, а потом героически преодолеваем их. То, что идет на тяжелую промышленность, — пусть идет. А дома можно строить на месте своими силами. И людей, и средства — все можно найти. Материал местный есть — я в карьерах бывал, присматривал. Смелости нет — одна сознательность осталась. Специалисты нужны, инициативные люди. Заговори с председателем горисполкома. Про международное положение он тебе расскажет. Спроси, как дренажная система работает, сразу заскучает. План есть? Больше никому не надо! А какого главного инженера взяли? Пацана, закончившего техникум. Бывают молодые, да ранние, а этот пустой. Специально взяли, чтобы было на кого вину взваливать.
Получалось, что Сурен еще и жалуется. Слатин сто раз давал себе слово не участвовать в таких разговорах. Сурен сказал:
— Помнишь дом, в котором мы жили? Знаешь, что это дом моего деда? Зайди туда — дерево в оконных рамах как новое. У деда глаз был. Дед в наш город приехал из Мариуполя не с капиталом, а с рекомендательным письмом от хозяина, у которого работал приказчиком. Ему под это поручительство занимали деньги. Тогда тоже не только на деньги, но и на человека ставили.
Никогда Сурен не говорил со Слатиным о своем деде, но сегодня Слатин почему-то ждал, что Сурен именно об этом и заговорит.
— Хорошо, — сказал Сурен, — у этого анкета не та, тот на собрании не то слово сказал. Или совсем не умеет на собрании говорить. А работать кто-то должен? А как работать на перспективу, если я — тринадцатый начальник? Ведь никто не хочет думать, что все, что сегодня строим, завтра надо будет перестраивать. Я как этот американский журнал посмотрел, сразу решил: брошу свою контору, перейду в институт.
— Значит, переходишь?
— Погоди. Случай подворачивался скандалить, я скандалил. Звонит мне недавно какой-то мужик: «Позвоните в горком товарищу Дубоносову». Не сам Дубоносов, не секретарша его, а солидный мужик. Я звоню — Дубоносов занят. А у меня дел по горло. Через полчаса тот же голос: «Почему не звоните товарищу Дубоносову?» Дозвонился. «А-а, это ты, Григорьян!» Понимаешь, «ты»! Старый знакомый! Объясняет, в чем дело. В зубоврачебной клинике лаборатория оказалась без вентиляции. Чтобы ее исправить, надо было поработать, а они ее просто забили. Форточка — вся вентиляция. А там пломбы делают, пары ртути. «Надо им сделать проект, — говорит Дубоносов, — и побыстрей». А у него там жена работает. «Ты не стесняешься», — думаю. Я отвечаю: «У нас строгий график, утвержденный главным инженером горжилуправления. Вы ему позвоните». — «Да нет, Григорьян! Ты сам ему позвонишь. Скажешь, Дубоносов дал указание». Я у него спрашиваю: «Ты один у себя в кабинете?» — Опешил: «Да, а что?» — «Пойди ты к… матери!»
— Значит, точно переходишь? — засмеялся Слатин.
— Нет, — сказал Сурен, — партийная дисциплина. Заявление я начальнику подал. Он меня к заместителю, а потом к председателю горсовета вызвали. Бумагу показывают: «Мы вам выхлопочем оклад». Спрашивают: «Григорьян, ты не пользовался путевками в дом отдыха?» Понимаешь, один говорит, другой вторит: «Да, кстати, должность начальника бюро приравнивается к должности заведующего отделом горсовета. Надо, чтобы Григорьян получил путевку и подъемные. На лечение». Сколько лет работаю, никто так со мной не разговаривал. Просил — не помогало. Теперь в минуту все стало возможным.
Они шли по Нижнебульварной улице. Отсюда была видна река. Пляж, усыпанный телами загорающих, моторный паром, везущий отдыхающих на пляж, парень на корме парома с гитарой наперевес… Они еще не знали, что двадцать минут назад радио сообщило о начале войны с Германией.
* * *Вечером в квартиру Сурена постучал попрошайка. Он стучал из квартиры в квартиру. «Мы из колхоза на машине приехали. Мотор загорелся, пиджаками тушили». Ему выносили одежду, а Сурен спросил:
— Где машина стоит?
— За углом, — сказал попрошайка.
— Подожди меня. Я немного автомобилист. Помогу.
Сурен вернулся в комнату.
— Подозрительный, — сказал он жене. Лида принесла из соседней комнаты милицейский свисток. Сурен сунул его в карман. Когда он вышел во двор, на улице уже было пусто, и Сурен двинулся в хлебный магазин напротив. Мужчина стоял, спрятавшись за дверью. Сурен сказал:
— Пойдем. И не вздумай делать глупости.
В милиции было тесно, туда весь день доставляли подозрительных. Сурена усадили писать объяснительную записку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Было до войны такое выражение — «гореть на работе». Слатин точно знал, что это такое. Через несколько минут работы он начинал чувствовать, как сосредоточенность давит изнутри на глазные яблоки и давление все усиливается. У него воспалялись веки и, казалось, поднималась температура. Когда Слатин проходил сквозь вестибюль редакции, пожилой шофер Александр Мокеевич Шмикин спрашивал его участливо:
