Николай Почивалин - Летят наши годы
Полина удивленно дернула розовым плечом, отвернулась к стене.
10.
На душе было нехорошо.
Полина, как теперь это случалось нередко, задерживалась. Федор Андреевич сидел у печки, сосредоточенно следя, как потрескивают, изредка вспыхивая летучим синим огоньком, угли.
Подозрения Корнеева, в последнее время совсем было утихшие, вспыхнули с новой силой.
Дней через пять после Нового года Федор Андреевич зашел к Поле. Буфет шумел, была суббота — самый людный день.
Поля весело кивнула:
— Посиди, скоро пойдем.
За окном взвизгнули полозья; распахнув дверь, в буфет вошел припадавший на левую ногу человек в брезентовом фартуке, надетом поверх овчинного полушубка. Он нес перед собой ящик с бутылками.
— Хозяйка, принимай товар.
— Федя, отпусти людей, — попросила Поля, — Я сейчас…
Испытывая чувство неловкости — взгляды всех присутствующих устремились на него, — Корнеев встал за стойку, вопросительно посмотрел на ожидавшего человека.
— Стаканчик плесни.
Федор Андреевич налил стакан вина, закопался в грудке мелких монеток.
— Ладно, — отмахнулся покупатель. — Ты вот у жены поучись. — И заключил не то восхищенно, не то осуждающе: — Ловка!
Уши Корнеева загорелись. «Вот опять то же!..» Раздумывать, однако, было некогда: подошел следующий.
Полина ничего не слышала. Возчик носил все новые и новые ящики, составлял их у стены один на другой, а она быстро пересчитывала зеленые бутылки, закрытые обжатыми металлическими колпачками.
Наконец сто сорок бутылок «Театрального напитка» — ядовито окрашенной жидкости — были приняты. Полина расписалась в накладной, нырнула под стойку, засмеялась:
— Ну, продавец, можешь быть свободен.
Федор Андреевич взвешивал полкилограмма колбасы. Длинная узкая стрелка механических весов не дотягивала до цифры 500. Корнеев положил на чашку большой довесок. Полина отстранила мужа; широкий нож отхватил от довеска почти половину, тонкий ломтик, с маху шлепнувшись на чашку весов, заставил стрелку перемахнуть за контрольную цифру.
Пораженный Федор Андреевич перебрался в угол и стал наблюдать за женой. Ловкие руки Полины проворно разливали вино, мелькали у весов, отсчитывали сдачу — работала она быстро, даже красиво. Небольшая очередь у стойки исчезла.
Полина снова взвесила колбасу, как всегда недовесив несколько граммов, и случайно встретилась со взглядом Федора. Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза. Внутри у Полины все закипело: не сидится дома, контролер какой! Нет, надо его отвадить отсюда, делать нечего!
— Перерыв! — зло крикнула Полина.
Не слушая двух стариков, она надела пальто, подошла к Федору.
— Идем.
Дома, едва раздевшись, Федор Андреевич присел к столу, широкий тетрадный лист покрывался торопливыми строчками.
— Строчишь уже? — проходя мимо, раздосадованно спросила Полина. — Не старайся, я тебе и так отвечу. Слышишь?
Корнеев продолжал писать.
Сдерживая себя, Полина старалась говорить как можно спокойнее и убедительнее.
— Пойми ты самое простое: нельзя так вешать, как ты! Одному десять граммов передашь, другому — ты знаешь, сколько за день наберется? А чем я покрывать должна? Зарплатой? Она у меня триста рублей, не хватит!
Заметив, что муж придержал карандаш, Полина заторопилась, голос ее звучал мягче:
— Тебе что-то сегодня сгоряча показалось, ты уж и на дыбы! А ведь ты самого простого не знаешь. Вот дали мне двадцать килограммов колбасы, десять кругов. А они шпагатом перетянуты, концы я срезать должна — это все вес. Откуда я его должна брать? Чем вот так обижать — пройди по магазинам, посмотри — все ведь так делают.
Федор Андреевич перечеркнул написанное, перевернул лист, быстро написал: «Почему не даешь сдачу?»
— С чего ты взял?
— «Сказали».
— Не знаю, кто тебе сказал, — пожала плечами Полина. — Бывает, одному гривенник не сдашь, когда мелочи нет, с другого когда и рубль недополучишь. Раз на раз не приходится, это торговля.
Ответы жены звучали естественно, и, снова заколебавшись, Корнеев пошел напрямую:
— «Поля, ты обманываешь меня».
Резкая гримаса исказила Полино лицо. Она смяла лист, судорожно порвала его, срывающимся голосом повторяя:
— Вот! Вот!
И, дав вылиться своему гневу, упала на кровать, заплакала злыми слезами.
— Мука какая-то!.. Люди худого слова не скажут, премии дают, а муж воровкой считает! Господи, за что, за что!
Бледный, с подергивающимися губами, Федор Андреевич гладил вздрагивающие плечи жены, но на душе у него легче не становилось.
В этом положении и застала их Агриппина Семеновна.
— Ай не поладили? — молниеносно оценила она обстановку. — Чевой-то?
— Тетечка, — Полина подняла мокрое, припухшее от слез лицо. — Житья нет! Воровкой считает. Ни днем, ни ночью покоя нет, все попреки! Жизни не рада!
Она рыдала все горше.
— Это ты чевой-то? — шумно задышав, двинулась Агриппина Семеновна на Корнеева. — Тебе что тут — война? Там не намахался, так дома надо? Так, что ли?
Корнеев сидел, не поднимая головы и не слушая, что говорит Агриппина Семеновна.
— Ты мне в молчанку не играй, — негодовала тетка: — Воровка! Ты кому такое слово, бесстыдник, сказал? Она тебе кто — жена или сучка какая? За что срамишь? Другая на ее месте в золоте бы ходила — вот та и воровка! А она, может, там какой кусок уберегла, так опять же тебе его, дураку, и принесла! Что она — для себя старается? Тебе бы ей в ножки поклониться, а ты ее за горло хватаешь. Умник!
— Да ничего я и не беру! — плакала Поля.
— А и взяла бы — грех небольшой! — разошлась Агриппина Семеновна. — Нынче только одни никудышники не берут — жить надо! — Тетка снова набросилась на Корнеева. — Ты что, вагон с войны привез? Блюда рассеребряные да ковры шемаханские? Да если б не она — ты бы уж кулак свой догрызал! Привалило дураку счастье, а он кобенится — тьфу!
Федор Андреевич написал несколько слов, резким движением протянул листок Агриппине Семеновне.
— Давай, давай, — ухватилась она и понесла листок Полине. — На-ка, читай, очки я поломала. Да не хлюпай, не стоит он еще слез-то твоих! Чести больно много!
— «Она получает зарплату, а я пенсию. С нас хватит», — всхлипывая, прочитала Полина.
— Богатей! — круто повернулась Агриппина Семеновна. — Да на твои калечные кошку не прокормишь! Вот!
Рывком поднявшись, Корнеев двинулся на Агриппину Семеновну, бледный и страшный.
Она взвизгнула, метнулась к дверям и поняла, что угроза миновала: Корнеев сидел уже на стуле, уцепившись за спинку, часто дышал.
— Не казни девку, — кричала Агриппина Семеновна. — Слышишь — не казни! А не послушаешь — к себе уведу, вот те крест святой — уведу!
И она так хлопнула дверью, что стекла в двойных рамах зазвенели.
Вернувшись на работу, Полина все спокойно обдумала. Работать, конечно, она будет так, как работала до сих пор, — от добра добра нечего искать. Сам же когда-нибудь похвалит. Главное — надо быть осторожнее и здесь, и дома.
Придя к такому хладнокровному выводу, Полина горько вздохнула: вот жизнь — от своего мужа скрываться приходится!
С этого дня Полина притаилась. Она отказалась от намерения купить Федору присмотренное в комиссионном магазине пальто, питаться стали скромнее, и Федор — вот чудак-то! — был доволен. Полина, правда, стала к нему ласковее и внимательнее. Лишь бы все было спокойно и тихо.
Однако Полина ошибалась, думая, что муж обо всем забыл. Следить за женой Федор Андреевич, правда, перестал — было в этом что-то непорядочное, нечистоплотное, но не так-то легко отмахнуться от неприятных, не дающих покоя мыслей.
Ведь он никогда не называл Полю этим страшным словом — воровка. Почему же она сама выкрикивала его? Если ни в чем не виновата, почему так легко простила она его подозрения? Неужели он всегда ошибался в ней? В чем?..
Перебирая мысленно пережитые годы, Корнеев пытался найти ответ на свои вопросы, отыскать в прошлом то, что тревожило его в жене теперь. Он был честен, даже придирчив в этом анализе, но не подозревал, что он не мог еще стать беспристрастным судьей хотя бы потому, что слишком близкое и дорогое судил.
Полина всегда была практичнее его — ну и что же, разные характеры… Однажды она рассердилась, когда он много потратил на газеты и журналы. Да — хозяйка, сам он был всегда беспечным. Когда-то Поля мечтала скопить или выиграть на дом, Федор еще подтрунивал, слыша, как молоденькая жена вдохновенно фантазировала о доме с садом. И в этом ничего худого нет, живут же люди и в своих домах..
Прислушиваясь к ровному, спокойному дыханию жены, Федор Андреевич поднимался с кровати, подходил к окну. Разгоралась и тускнела папироска; от теплого дымка на стекле, затканном морозными узорами, протаивало пятнышко и расползалось все шире и шире.
