Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
Они очень любят прибедняться, эти летние ночи. Им вечно не хватает хороших парней и красивых, озорных девушек, и они их все разыскивают, выманивают из дому. и бедные матери ходят в ужасе: с ума сошли эти ночи, хватают подростков, а они даже не успели поговорить с ними, не успели рассказать им, что к чему на этом свете.
И все-таки как их любят, как их проклинают, как их ждут не дождутся, этих летних степных ночей!
Долго, бесконечно долго гонялись эти ночи за смуглым, крепко сбитым парнем, да тот был не дурак. Синее небо ему было ни к чему, ему нужна была земля. Он с детских лет приобщил себя к земельной карусели, ему не терпелось залезть в эту отчаянную драку, все остальное его не трогало. Он умел за себя постоять, он не любил ничего неожиданного, и когда эти летние ночи перестали его выманивать, когда он уже начал было посмеиваться над ними, тогда попался и он.
Неважно, как все случилось. Очень сложно и вместе с тем необыкновенно просто, как это всегда и бывает. Летние ночи поплакали, подмигнули, подтолкнули и дружески похлопали по плечу, когда уже ясно было, что обратно ему не выбраться. Хотя, чего греха таить, виноват был и сам парень. Приходит час, когда сельские ребята начинают обретать ловкость, и тогда им угомону нету. Мирче особенно легко давалась косьба, и он купил себе на заработанные им самим деньги косу, причем так ее подогнал, что соседи не уставали удивляться, а когда у человека есть своя личная, к тому же прекрасная коса, разве он усидит дома?
И Мирча косил. Траву, люцерну, спелые хлеба, свои и чужие, а когда косить уже стало нечего, сговорился с лесниками и за одну копну из четырех накосил уйму сена. А лесники знай себе подзадоривают молодое самолюбие, потому что после Мирчи стерня как бритвой выбрана. К тому же он и высушивал и скирдовал хорошо. Польза и одной, польза и другой стороне.
Около полуночи лошадки Николае Морару вывезли на широкую Памынтенскую дорогу высокий воз сена, крошечную шляпу над ним и мастерский свист, решивший во что бы то ни стало завести шашни с этой хитрой Марицей.
Марица, Марица,Девчонка молодая…Сережки и бусинкиЯ тебе куплю…
Старая Памынтенская дорога, измотанная знойным летним днем, лежала, задавленная пылью. Только ветерок пробежит босиком через поля, задумчиво прошелестит верба в овраге, и снова тихо кругом. Огромная луна с впалыми щеками повисла над горизонтом и, поразмыслив, нехотя, царственно стала подниматься в небо. Густая синева забилась мелкой волной. Изредка промелькнет колодец на перекрестке, звонко забьется капель, просачиваясь из одного копытного следа в другой.
А лето только что начинается, и ночи только что пошли. Далеко по всему полю расплылась огромная тень, почти непохожая на воз с сеном; она даже не движется — стоит на месте, а телега едет и никак не оторвется от этой длинной тени. Удушливый запах свежего сена не дает покоя, и парню все кажется, что он слишком медлит, что другой на его месте давно бы уговорил эту хитрую Марицу.
Сережки и бусинки!Только поласкаю.Сережки и бусинкиЯ тебе куплю…
И вдруг Марица исчезла, песня оборвалась на полуслове. На обочине дороги, далеко впереди, показалась девушка. То постоит, низко и устало опустив голову, то вдруг пойдет, прихрамывая, и снова встанет. Беспомощно повисли длинные полурасплетенные косы. Маленькая кошелка, черная юбочка, а кругом огромная уснувшая степь.
Нуца…
Стояла теплая летняя ночь, девушка была одинока и беззащитна, а он ехал на телеге, набитой душистым сеном. Они были оба чутурянами, они были ровесниками, они шли в одну и ту же сторону, им суждено было делить пополам и эту дорогу, и эту ночь.
Долго, на протяжении всей своей жизни, Мирча все возвращался к этой встрече. В разные годы он толковал ее по-разному, но, как бы он ее ни переосмысливал, всегда, как только вспоминал эту ночь, эту стройную девичью фигурку в поле, его всегда пронизывало острое чувство свежей, нетронутой радости.
Когда-то давно, в детстве, они таки дружили, но очень уж разными росли. Нуца была хохотуньей, а он замкнутым в себе. Когда в Нуцыном доме места не хватало на лавках, он сидел дома, поедаемый ревностью, но судьба, видать, была благосклонна к нему, и вот она стоит на обочине дороги, окончательно примирившись со своей долей. Дожидается его робко и застенчиво — может, проедет, не узнав, может, вспомнит…
Он ее узнал. Было странно, что ночью, в поле, далеко от Чутуры, он ее все-таки узнал. В один миг, в одну секунду он понял, что все эти годы искал ее. Он искал ее походку в походке сотен других девушек, он искал ее косы, ее глаза.
— Что ж ты не поешь, Мирча?
Подъехав близко, Мирча остановил лошадей, растянулся на сене, чтобы лучше ее рассмотреть. Стоит внизу, маленькая, усталая, какая-то незнакомая.
— Ничего, допою в другой раз. Выдастся еще хороший вечерок…
— Не откладывай, Мирча. Пой, пока поется, потом, кто знает…
И слова ее зазвучали как-то по-взрослому умудренно — бесконечно горькими казались эти слова. Звонкий певучий голос приутих, задрожал, готовый вот-вот оборваться. Платочек, тысячу раз съезжавший на затылок, теперь так и остался лежать пыльным калачиком вокруг шеи. Голова поникла, а глазам как-то трудно смотреть далеко, и они пристально разглядывали пыльную дорогу, смотрели на нее, близкую, лежащую под самыми ногами. И только ее драчливые грудки да стройное тело все еще искрилось, все еще дожидалось хорошего, в меру пылкого парня.
— Откуда так поздно?
Нуца хотела улыбнуться, да как-то не сумела и вздохнула.
— Будто ты не знаешь, откуда я возвращаюсь.
Это знала вся Чутура, он был чутурянин и тоже должен был знать.
— Что там слышно, в этих Яссах?
На этот раз она улыбнулась.
— Не видел, что ли, как я шла? Денег гребут хорошо, а толку от этого…
Мягкий лунный свет облизывал туманную глубину степи. Глухой, таинственной ночной болью гудели долины: поплакать бы, да слез нету; посмеяться бы, да неохота.
— Большой, должно быть, город?
— Яссы-то? Город большой, красивый…
Сонно вздыхали лошади, прислонившись боками друг к дружке, луна поднялась в зенит, и тень телеги стала маленькой, коротко остриженной. Спать не тянет, но вместе с тем хочется, чтобы приснилось что-нибудь хорошее, необыкновенное.
— Что у тебя там, в кошелке?
Она, должно, совсем забыла, что у нее в руках маленькая плетеная кошелка. Она не знала, что там, вдруг ей самой стало интересно. Опустилась, порылась в своей поклаже.
— Хлеб белый. Дать?
— А ты сможешь забраться сюда?
Медленно, устало прихрамывая, она обошла телегу, соображая, как и за что можно уцепиться, вздохнула.
— Нет, не смогу. А хорошо там у тебя?
— Благодать!
Воткнув кнут в сено, привязал вожжи, медленно стал сползать. Потом, нащупав круп лошади, встал одной ногой, крепко прислонившись спиной к сену. Бегло как-то, с сомнением оглядел ее. Была она слишком долго любовью другого парня, чтобы стать заново любимой им. Была она слишком стройной и красивой, чтобы равнодушно помочь ей залезть в телегу, а летние степные ночи стучали молотками в висках: да ну же, не будь дураком, не будь разиней! Другой на твоем месте, знаешь, как лихо провернул бы все это!
— Давай, что ли, забираться наверх.
— Как же я залезу?!
Она была девушкой, ей не хотелось мыслить конкретно.
— Левой ногой ступи сюда. Правой рукой держись вот так. Потом правую ногу переставь…
Он не очень толково объяснил, у него почему-то сохло во рту, а она, к сожалению, стала слишком послушной. Она хотела сделать все в точности так, как было сказано, и именно поэтому все спутала. В самый последний момент сорвалась, поползла вниз, повисла у него на шее.
— О господи!..
Дышало жарким хмелем это сумасшедшее стройное тело. Она замерла, не дышала, и все то, что снилось чутурским парням, все то, что прячет стыдливая девушка, вдруг пришло само к Мирче, вросло в его тело, и только сердце девушки дико билось воспоминаниями о своей горькой и большой любви…
— О боже, хоть бы не увидел кто…
Она с чего-то вдруг перешла на шепот, и эти горячие, трепетные слова, произносимые шепотом, буквально сводили его с ума.
— Да ты что! — сказал он как можно громче. — Вокруг, на десять верст, ни живой души…
— О господи, — сказала она еще тише, — лишь бы не увидели…
Они, конечно, не могли бесконечно висеть вот так, ни на чем, они должны были сорваться, и они таки сорвались…
Было больно, но они не жаловались. Было смешно, но они не смеялись. Стояли молча. Потом принялись разглядывать степь, дорогу, синеву неба. Если один смотрел на запад, другой старался смотреть на восток. Встретились все-таки слишком поздно, встретились совсем чужими. Перезабыли все, что было между ними в детстве, а другого не было. И расстаться почему-то уже нельзя. За эти считанные секунды, что они висели, произошло нечто очень важное. В это коротр;ое время перезнакомились заново их руки, ощутили совсем близко чужое дыхание, переняли теплоту друг друга, содрогнулись оба в одно мгновение, пронизанные сладким чувством, и это чувство навсегда оставалось их тайной. К тому же ее шепот, о этот шепот, он буквально сводил с ума своими туманными тайнами, своими обещаниями…
