Надежда Чертова - Большая земля
— А те, кому встанет поперек горла наша первая коммуна, — тут голос Ремнева зазвенел, — те пусть крепко запомнят: к старой жизни возврата нет. Нет и не будет!
Острый взгляд Степана упал на бывшего старосту. Левон переложил подожок из одной руки в другую, но глаз не опустил. «Ни тот, ни другой не уступит. А там еще Дегтев и Клюй затаились. Да мало ли их затаилось, из деревни один только лавочник сгинул», — подумал Николай, и сердце у него захолонуло.
Степан заканчивал свою прощальную речь:
— Долой польских панов! Да здравствует наш дорогой товарищ Ленин! Да здравствует мировая революция!
Он слез с телеги, вытер потное лицо фуражкой, обнял Николая и, жарко дыша, поцеловал его трижды, по русскому обычаю.
— Трогай! — громко крикнул Николай и тотчас же оглох от бабьих воплей и прощальных криков толпы.
Коммунаров жалели и ругали, над ними плакали и горько насмешничали:
— На барские калачи поехали!
— Уж там калачи: на голое место садятся…
— От разверстки бегут, умники!
— Ох, родимые! Куда же это вы, куда-а?
— А чего же ичейку-то с собой не взяли?
— На что им ичейка: плакушу везут.
Николай взглянул на мать. Она сидела, крепко сомкнув рот, только ее светлые брови слегка вздрагивали. Николай хлестнул лошадь, и та испуганно взметнула гривой.
Последней в его памяти осталась глухая Федора. Она бестолково суетилась и, расталкивая людей, горестно всплескивала руками. Обоз уже въехал на узкую плотину, до краев затопленную мутной полой водой, а бабка так, верно, и не поняла, куда угоняют ее земляков с женами, ребятишками и со скарбом. Уже издали Николай услышал ее глухой, басовитый крик.
В обозе молчали. Лошади, выгибая спины, тащили тяжелые телеги, мужики шагали рядом, опустив темные, смутные лица. Один Климентий, седой, но крепкий мужик, шел, высоко подняв голову, и из-под насупленных бровей зорко всматривался в весеннюю, пронзительно синеющую степь.
Толстая заплаканная кузнечиха беспрестанно оглядывалась на Утевку. Кузнец семенил рядом, мелкая, ребячья походка его никак не вязалась с широкими, литыми плечами.
Николай старался идти наравне с первой подводой. То и дело он оглядывал обоз. Шесть подвод, скрипучих и забрызганных грязью, казались под высоким солнцем какими-то сиротскими, жалкими.
— С честью нас проводили, — тихо сказала Авдотья. — Всей деревней.
Николай промолчал. Худое лицо его было замкнуто, скулы порозовели, — хромому трудно шагать по вязкой дороге.
— Знать, в светлый час отъехали, — настойчиво добавила Авдотья. — Ласточка над гривой у лошади пролетела.
Николай поднял голову. Большие его глаза — светлые, жадные и как бы голодные — надолго задержались на фигуре матери. Какой маленькой, сухонькой она вдруг ему показалась! «Постарела», — жалостно подумал и, не умея иначе выразить свою любовь, подправил солому на телеге и бережно коснулся острых колен матери.
До хутора Аржанова было всего пятнадцать верст по большой проселочной дороге, что вела к волостному селу Ждамировке; из года в год утевцы ездили в волость за товарами, и все-таки знакомая эта дорога представлялась сейчас коммунарам какой-то новой, неведомой. Мужики, бабы и даже дети беспрестанно озирались по сторонам и с боязливым любопытством вглядывались в туманную черту горизонта.
А родная Утевка осталась позади: опоясанная свинцовой лентой реки, она темнела плотным, собранным пятном. Мысленно отметив крохотную точку своей избы, Николай вздохнул.
Их окружала прозрачная, величавая степная тишина. Кое-где еще белел снег, но на бугорках уже пробились первые желтые перышки травы и талая земля широко и алчно чернела.
Дорога потянулась в гору. Мужики защелкали кнутами. Лошади ставили копыта осторожно, словно цеплялись за скользкую землю. Из-под морды передней лошади взмыл сизый грач, полетел низко над землей. «Птица червей ищет. Надо пахать!» — озабоченно подумал Николай и вдруг услышал песню.
— «Вих-ри враждебные ве-ют над на-ми…» — робко и протяжно вывел девичий голос, и все увидели певунью — беловолосую Дуню, дочь Дилигана.
Ей откликнулся чистый голосок Дашки, старшей Маришиной девочки. Дашка пела тоненько и верно, но лицо у нее оставалось суровым, как у матери. «Откуда у дитя хмурость такая?» — растроганно подумал Дилиган и подхватил песню высоким, дребезжащим тенором.
Николай взглянул на мать. Авдотья сидела прямая, чуть растерянная, губы ее беззвучно шевелились.
— Матушка… — удивленно прошептал Николай: похоже, Авдотья старалась приладиться к хору голосов, слабовато звучавших в степном просторе. А ведь еще не случалось ей певать песен…
Николай тоже запел, но голос у него сорвался, и он замолк. «Как внове жить будем? Непривычно все! Вот едем и поем…»
Обоз медленно вполз на холм. Отсюда коммунары увидели реденькую кучку тополей и озеро, блеснувшее у хуторской усадьбы. За озером ровно и далеко расстилалась бурая степь. Это была земля коммуны, и Николаю показалось, что вся она курится легкой голубоватой дымкой. «Пахать надо», — опять подумал он и прибавил шагу.
Обоз ходко пошел под горку. Теперь хорошо стали видны три бревенчатых дома, сад и большой амбар, крытый железом. За домами темнела Старица, а на другом, высоком берегу Старицы стояли двумя стройными рядами избы с богатыми подворьями: это были Орловские хутора.
— На какую землю сели, — тихо и злобно пробормотал Климентий. — Недаром орлами прозваны!
Никто ему не ответил. Пустынная, ничем не огороженная, словно случайно приткнувшаяся здесь усадьба возникла перед приезжими. Три дома с закрытыми ставнями стояли, залитые солнцем, напротив мертвенно-спокойного озера.
Коммунары въехали в новые свои владения.
— Ставни открыть бы, — негромко сказал Николай.
Дилиган с готовностью кинулся к дому.
Ребятишки первыми слезли на землю и принялись скакать на затекших ногах. Бабы несмело сбились у подвод. Кузнец, согнав с воза растерянную жену и сонного пасынка, начал разбирать свой тяжелый инструмент. Из окон, из сеней на людей пахнуло нежилой сыростью. Николай отворил дверь в горницу и тихо сказал:
— Поселяйтесь пока. Нары положим по стенам. В трех-то домах просторно будет.
Он повернулся и стукнулся больной ногой о кованый сундук, на котором сидела толстая темнокосая девушка Ксюшка, дочь Климентия; она поторопилась втащить в дом свое добро и теперь молчаливо нахохлилась на сундуке.
— Разбирайся, Ксюша, — сказал Николай, морщась от боли. Та в ответ фыркнула. «Словно бы кошка», — опасливо подумал Николай и тихо добавил: — Я пойду на землю взгляну.
Ребятишки гнались за ним до озера, потом отстали и взапуски помчались обратно к усадьбе.
У моста он свернул с дороги и вошел в кустарник. Здесь еще лежал талый снег, но голые и гибкие ветви уже отливали на солнце живым коричневым глянцем и были усеяны крупными клейкими почками, источавшими сладкий и тревожный аромат. Николай с трудом выломал толстую палку, вытер ладони о штаны и оглянулся на хутор. Лошади еще стояли, понурясь, у крайнего дома, но бабы начали уже сваливать узлы на высокое крыльцо нового жилья.
Глава вторая
Земля коммуны начиналась тут же, за мостом.
Поля с седой и блеклой прошлогодней травой были рассечены глубокими редкими межами и простирались до самого горизонта. Николай остановился и вздохнул полной грудью. Вот она — земля, о которой мечтал Кузьма Бахарев, мужичок Аршин в шапке!
Отколупнув палкой тяжелый иссиня-черный комок, Николай бережно взял его в ладони. От земли исходил парной, гниловатый, тучный запах плодородия.
Опираясь на палку, Николай шагал по меже. Он шел все быстрее, что-то бормоча и улыбаясь. Его пьянили чистый степной ветер и немая бесконечность полей, лежавших перед ним.
Внезапно он заметил человека, который сидел на корточках на меже. Кто же это успел прийти сюда, на дальнее поле? Николай остановился и стал ждать.
Человек медленно поднялся и пошел к Николаю. Это был Климентий-валяльщик. Они встретились и немного постояли молча.
— Чернозем. — Климентий слабо хихикнул. — Чернозем, братец ты мой! Неужто в самом деле сто десятин, а?
Николай внимательно глянул на него: торопливая улыбка старика никак не согласовалась с тяжелым блеском зеленых проницательных глаз. Николаю вспомнилось, что старик не сдал свою избу сельсовету, а оставил старшей вдовой дочери, которая, по его словам, не согласилась пойти в коммуну. «Обратный ход себе приготовил, старый хитрец», — сообразил Николай и осторожно сказал:
— Сколько десятин тут — все наши. А ты чего завидуешь на свое же добро?
— Милый! — пробормотал старик, и его широкие, слегка вывороченные ноздри затрепетали. — Я к этому чернозему всю жизнь тянулся. Ведь от нашей, от утевской земли не то валенки — горшки пойдешь лепить!
