Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.
…За окном зимний вечер, густо валит пушистый снег, а в большой комнате педкабинета тепло, ярок свет лампы, похожей на трехлопастный пропеллер, прилепленный к потолку, — и шумок споров, непонятных для непосвященного восклицаний: «Все это „так себе“, раздутое до „ого-го!“. „Пустое дело из стекла кашу варить“, „Да, я грубоват, но зато моя группа“…» Круговороты споров.
Зоя Михайловна, насмешливо поглядывая на Середу, опрашивает: «Все же опустились со своего технического Олимпа на грешную землю воспитательных забот?»
Горожанкин, в окружении мастеров, говорит о вновь разрытых траншеях при подходе к училищу: «Строй да ломай — все при деле будешь».
Два молодых мастера, Стоценко и Бирюков, как братья-близнецы. Они из одного села, оба подстрижены под бокс, одного года рождения, заканчивали одну группу здесь, в училище. Вместе были в армии, в техникуме. Стоценко говорит: «Мои уже на БАМ настроились», и Бирюков ему вторит: «А мои на Атоммаш в Волгодонск».
Все собравшиеся в этой комнате знали, что речь пойдет сегодня о воспитательной работе с учащимися в группе, на заводе, в общежитии, что на свет божий появится ворох проблем, что вспыхнут страсти, оживятся молчуны и притихнут говоруны.
Но пока шли перепалки вполсилы, тихие доверительные разговоры.
…Педсовет набирал обороты, и все чаще звучала на них фамилия Хлыева.
Иван Родионович, слушая эти выступления, думал, что надо бы иметь немногочисленный «психологический консилиум», куда могли бы войти лучший психолог училища, опытнейший наставник, мудрый мастер.
И тогда отпадет необходимость целому педсовету тратить свое драгоценное время на хлыевых. «Консилиум» будет дотошно выслушивать «больного», знакомиться с «историей болезни», теми лекарствами, что уже прописывались, устанавливать диагноз и метод дальнейшего лечения. Если необходимо — приглашать родителей; если болезнь запущена — принимать радикальные решения и уже их выносить на педсовет.
…К удивлению Коробова, обычно отмалчивавшийся Середа выступил с решительной защитой Хлыева:
— Мы с Петром Фирсовичем были у его матери…
Он назвал рабочий поселок километрах в двадцати от города — ездили туда электричкой.
Выяснилось, что отец Константина сейчас, очередной раз, — в тюрьме. А мать, Федосья Степановна, рабочая, недавно сломала ногу, лежит дома одна без присмотра.
— Мы жучим Хлыева и за опоздания в училище, а он, оказывается, ездит, чтобы помочь матери. Наша группа установила дежурства: два раза в неделю несколько человек отправляются в поселок. — Середа нашел глазами мастера Голенкова, тот кивнул, подтверждая. — Привозят продукты, кое-что починяют, делают уборку. Я думаю, со временем Хлыев приблизится к нам, изменится.
— Точно, — прогудел Петр Фирсович, — недавно принес мне свое рацпредложение…
Середа поглядел на мастера: «Стоит ли так примитивно вызволять Хлыева?» Кое-кто заулыбался.
Петр Фирсович, уловив настроение коллег, сдвинул густые, в проседи, брови:
— Принес! Дурной, дурной, а котелок-то варит. Дельное приспособленьице придумал… Экономит время…
Иван Родионович усмехнулся. Несколько дней назад он зашел в мастерскую. Привычно опахнуло запахом каленой стружки, нагретого масла, гулом моторов.
В углу, у широкого окна, склонился над деталью Хлыев, весь поглощенный работой.
— Как дела, мастер? — подошел к нему Коробов.
Парень словно бы очнулся, поднял голову. Берет у него сдвинут на ухо, почти белые волосы спадают на лоб.
— Соображаем, — сказал он и добавил (теперь-то понятно, чью фразу): — Монтажнику, первое дело, — котелком варить!
…С самого появления Хлыева в училище Петр Фирсович стал искать пути сближения с ним. Мастер наблюдал за тем, как паренек ведет себя в группе и как ребята относятся к нему, обстоятельно разговаривал с лейтенантом милиции Ириной Федоровной и, конечно же, с самим Хлыевым. Тот кривлялся, на откровенность не шел. А вот поездка к Федосье Степановне — сначала самого Петра Фирсовича, а затем, под его нажимом, и Середы — дала многое.
Оказывается, Хлыев больше представлялся отпетым, а на поверку был неплохим сыном, человеком по натуре добрым, бессребреником, не отлынивал от физического труда. Все это, несомненно, надо было взять на вооружение. Вырисовывалась, как говорил Коробов, «диагностика запущенности» парня.
В поселковой школе — а Голенков побывал и там — Костю с пятого класса зачислили в «неисправимые», порой приписывали шкоды, к которым он отношения не имел, и тем утверждали его в мысли, что «как ни кинь, а будешь виноват». Зато после восьмого класса, чтобы избавиться от Хлыева, ему дали причесанненькую характеристику, в которой разглядеть его истинного было невозможно.
…Середа, сказав, что Хлыев, возможно, приблизится к коллективу, провел ладонями по вискам, словно сам себя одобрительно погладил, и сел. «Еще бы не приблизиться, если ты сам, наконец-то, к нему приблизился», — подумал директор.
— Будем надеяться, — согласился он. — А вот Алпатова мы с вами, Петр Фирсович и Константин Иванович, потеряли. И за то прощения нам нет.
Рощина смотрела на Константина Ивановича пристально, настойчиво, требуя глазами прямого ответа, словно продолжая давний и не очень приятный для Середы разговор.
Константин Иванович почувствовал этот взгляд.
— Потеряли, — неохотно признал он.
«Дошло, — сердито сдвинул брови Коробов. — Надо тебя в следующем году, счастливчик Середа, послать на четырехмесячные педкурсы. И станут там тебя, дорогой инженер, просвещать: что такое социальная психология, и дадут знания истории педагогики, да научат новейшим методам преподавания твоего предмета. Это тебе не повредит».
12Егор появился в своей прежней школе в самом начале второй четверти. Завуч, приняв у него документы и выслушав краткое объяснение, продребезжал:
— Ну вот, говорил я, Алпатов, — не для тебя это ГПТУ. Далось оно тебе… Теперь класс догонять придется.
— Догоню, — угрюмо ответил Егор и поплелся в класс.
Сел за последним столом рядом с Колькой Жбановым. Жбанов расспрашивать не стал, только оглядел с любопытством:
— С возвращеньицем, — и поскреб рыжую встрепанную голову.
Многие девятиклассники были незнакомы Егору — большую часть их перевели сюда из соседней школы при доукомплектовании.
На перемене подошел Ленька «Стой! Проверь свой вес!», начал бесцеремонно выведывать, что да почему. Но и с ним Егор не вступал в объяснения, только сказал: «По семейным обстоятельствам». Правда, Ксюша на своем уроке, увидя Егора за дальним столом, громогласно изрекла:
— Вернулся, Алпатов? В ГПТУ не тебе место, а Жбанову.
И Колька Жбанов дурашливо закивал огненной головой, подтверждая, что, конечно же, его место там, а здесь он — на горе Ксюше.
Егор сидел на уроках рассеянный, угрюмый, в глазах его застыла тоска. Он слушал и не слышал, стал получать тройки, и учителя поговаривали между собой, что вот, поди ж ты, как быстро испортило мальчика ГПТУ, где нужна не столько голова, сколько руки.
Его стали укорять в нерадивости, особенно в невнимательности в те минуты, когда, сидя в классе, Егор думал об училище: «Сейчас там кончился третий урок началась большая перемена. Ребята читают стенгазету „Эврика“. Тоня бежит по коридору — дает комсомольские поручения… Антон вывешивает расписание занятий секции бокса. С классным журналом в руках идет в учительскую Зоя Михайловна. Петр Фирсович подозвал к себе Хлыева… Гриша стоит у окна, покусывает губу, наверно, вспоминает своего друга. А Середа готовится встретить группу в кабинете…»
О Середе, впрочем, Егор старался не думать. Равнодушием своим, тем, что отвернулся, Середа предал его. Ну не предал, так оскорбил.
Выздоровление у матери пошло быстро. Сначала Маргарита Сергеевна несколько встревожилась, что сын плохо ест, никуда кроме школы не ходит, не смотрит телевизор. Потом успокоилась: «Ничего, перемелется», и упорно стала отправлять его в домоуправление — не откладывая, получить паспорт и прописаться.
Маргарита Сергеевна посвежела, с прежним пылом рассказывала Егору о какой-то подлой Клавке из универмага, которая замышляла против нее козни, мстительно — об известной всему городу распущенности новой жены его отца: «Он еще с ней наплачется. Приползет ко мне на коленях — я его не приму».
Об училище они не говорили никогда, но жил Егор как-то сонливо, в школу ходил через силу, по обязанности, и все думал о своем.
Думал он и о том, что мама вовсе не смертельно больна и с ума не сошла бы, как пугала, а просто ей нужна была эта жертва, потому что о себе она заботилась куда больше, чем о нем. Придя к этой мысли, Егор с вновь вспыхнувшей ненавистью глядел и на торшер, словно составленный из белых лепестков розы, и на выставку хрусталя.
