Иван Свистунов - Жить и помнить
Солдаты деликатно, чтобы не оскорбился замполит, зафыркали.
— Под Швейка работаете, товарищ Бочарников, — с раздражением заметил замполит. Обернувшись к Очерету, сказал с неудовольствием: — Пора бы, товарищ старший сержант, рядового Бочарникова привести в божеский вид. Не позволяйте ему своими штучками воду мутить.
— Приведем в божеский вид, — охотно пообещал Очерет.
Он понимал, что все пожелания начальства, да еще рассерженного, надо воспринимать, как приказ, тем более что замполит совершенно прав. Провожая старшего лейтенанта в соседнее подразделение, Очерет признался:
— Трепач той Бочарников. Верно. А так боец справный. Як бы не язык. От вчора я беседу з солдатами проводив, так вин менэ и пытае: «Где, когда, кем и по чией инциатыви библия написана?»
Хотя замполит был не в духе, но такой причудливый вопрос заинтересовал и его. До войны Варварин окончил сельскохозяйственный институт, работал в облземотделе, но, несмотря на высшее образование, библии ни разу в глаза не видел и не имел понятия о ее авторах. Спросил с интересом:
— Что же вы ответили?
Очерет несколько замялся и с чисто украинской хитрецой признался:
— Дав я ему уклончивый ответ.
— А именно?
Очерет почесал затылок:
— Послав к бисовой матери.
Замполит усмехнулся, но тут же спохватился:
— Побольше надо работать с личным составом, товарищ старший сержант. Индивидуальные беседы проводить, громкие читки газет устраивать. Ясно?
— Так точно! — переходя на официальный тон, отрапортовал Очерет, с горечью констатируя, что обычной душевной беседы у него сегодня с замполитом не получилось. А все Бочарников виноват.
Замполит ушел, а Петр Очерет стоял в раздумье. Как приведешь Бочарникова в божеский вид, когда он в Ростовском университете все науки превзошел и на каждое слово может цитатку толкнуть: хочешь из Маркса, хочешь из Сталина. А уж о Гоголе или Гегеле и говорить не приходится.
Хотя после беседы замполита разговоры о польской дивизии больше не возникали, сам Петр Очерет в душе не мог все до конца понять и решить. Думал: «Поляки, конечно, будут воевать на совесть. У них з Гитлером счет ще не тронутый. Все ж такы легче в бий идты, колы рядом свои хлопци чимчикують. Хто их знае, тих полякив. Як кажуть, чужа душа — потемки. «Начальству видней!», — вспомнил Петр слова замполита и покачал головой, — бувае, шо и з нызу краще виднише».
Но, беседуя с солдатами своего отделения, чтобы поддержать их боевой дух, говорил убежденно:
— Будуть добре поляки з нимцами сражаться. Цэ точно. Начальство знае, шо к чему…
Солдаты понимали справедливость слов старшего сержанта, только Бочарников, без которого, как известно, и обедня не отслужится, вставил:
— Правильно! Начальство все знает, а наше дело телячье.
Очерет рассердился всерьез — даже покраснел загривок. Если бы не уставы и всякие там наставления да инструкции, он нашел бы в споре с Бочарниковым нужные увесистые аргументы. Теперь же приходилось сдерживаться. Только крякнул:
— Бочарников, Бочарников… Шо мени з тобою робыть? Всегда ты скажешь, як в лужу… Нема у тебе политычности. А ще студент! Доведэ тебя язык до штрафной. Чому тильки вас в университетах учать?
Ох и длинные ночи в октябре!
Мелкий холодный дождь моросит уныло, без просвета. Даже самолетов не слышно. Только изредка, спросонья, простучит немецкий пулемет да взлетит и повиснет в воздухе ракета. Боится немец, хоть и не знает, что завтра спозаранку поднимут его как миленького из нагревшихся за ночь блиндажей наши пушечки-«катюшечки».
Не знает! Все же спит неспокойно. Трепыхается у него сердце в темную дождливую октябрьскую ночь.
— Ждите, стервецы! Вот только рассветет маленько!
Идет скорый поезд Москва — Варшава — Берлин на запад. Мчится сквозь ночь, сквозь прошлое. И, как дым, остаются позади в клочья разорванные воспоминания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. С оружием к ноге!
Когда Станислав Дембовский получил из Москвы от Петра Очерета телеграмму: «Выезжаю двенадцатого», он сразу же позвонил на вокзал, чтобы навести справку, когда московский скорый проезжает Брест. Решил выехать в Тересполь — на первую польскую станцию после Буга — и там встретить Петра.
И потом — на службе, в столовой, на совещании в ЦК — то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.
Когда же все это было?..
Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец и Станислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду с ветчиной, уже Ядвига положила в старую кожаную сумку мужа аккуратный сверток — обед, как в открытое окно, пересчитав рюмки и фужеры в буфете и качнув люстру над столом, ворвались один за другим два взрыва. Словно ввалились в комнату огромные мохнатые медведи и, невидимые, заполнили собой всю просторную столовую. Ядвига окаменела у стола с грязной посудой в руках, отец и сын выбежали на улицу. За железнодорожным полотном, где раскинулся военный аэродром, набухая, поднимались черные клубы. Было тихо, только над головой в перистых утренних облаках, слегка подрумяненных солнцем, слышался прерывистый угрожающий гул.
В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими — до колен — руками.
— Адам! Куда? Что случилось? — Феликс попытался остановить бегущего приятеля. — Что случилось?
А сам-то уже знал: война!
Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:
— Война! Чет-нечет!
Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, — верно, нефть горела с такой бурной яростью.
Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.
Они еще ничего не знали!
Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.
Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.
Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий — «Юг» и «Север» — двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.
Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:
— Дранг нах остен! С нами бог!
Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.
Они еще ничего не знали!
К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.
Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?
За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном — даже пулеметов у них не было — и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.
Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.
