Иван Акулов - В вечном долгу
— Готового нету.
— Есть.
— Нету, Иван Иванович.
— А народ говорит — есть.
— На корню есть.
Верхорубов встал, прошелся по большому неуютному кабинету. Через одинарные рамы в окнах продувал холодный, промозглый ветер, и Верхорубов, ежась плечами, продолжал потирать руки.
— Народ, товарищ Трошин, рассказывает, что вы с агрономом — не помню его фамилию — под видом семян утаиваете две тысячи центнеров зерна.
— Разве такую махину можно утаить, Иван Иванович? Это на самом деле семенное зерно. У нас на это решение правления есть.
— Как председатель исполкома райсовета я отменяю это решение. Хлеб вы немедленно сдадите государству. У нас в районе имеется семеноводческое хозяйство — от него и получите семена. И нечего здесь, товарищ Трошин, заниматься кустарной самодеятельностью. Распоряжайтесь.
— Без правления, Иван Иванович, не могу распорядиться.
— Собирайте правление.
— Только вечером. Сейчас не соберешь. Люди по работам.
Верхорубов круто повернулся на каблуках, подошел вплотную к столу председателя.
— Народ давно поговаривает, что вы, товарищ Трошин, безвольный человек. Я, признаться, не верил. А сейчас, представьте, верю. Вы хоть знаете, что такое председатель, а? Председатель — это тот, кто вперед всех садится. Председатель сел — все сели. Председатель встал — все встали. — Верхорубов вдруг высоко поднял свой голос и взмахнул сухим кулаком: — Председатель слово сказал — все его повторили. Пред-се-да-тель. Слово-то! Но об этом — еще будет время. Распорядитесь, по крайней мере, чтобы в восемь вечера собралось правление.
— Если насчет семян — правленцы нас не поддержат, Иван Иванович.
— Это мы увидим. Какой у вас план сегодня?
— С утра — на ток. Потом в делянку…
— И я с вами.
Оба позавтракали в столовой для шефов. Наваристые щи из свинины Верхорубову понравились, а от картофельного пюре, пахнувшего сырой землей, отказался. Зато выпил два стакана горячего молока. От него сразу потеплело в груди и согрелись плечи.
Пока завтракали, кто-то к перилам столовского крыльца привязал лошадь Трошина, запряженную в легкий ходок. В плетеный кузовок уже успела забраться коза и что-то торопливо жевала.
Дождь еще ночью унялся, но рассвет был хмурый, холодный. Когда проезжали мимо конторы, свету в окнах уже не было. Вдруг створка одного из окон растворилась и показалось востроносое лицо Тяпочкина:
— Максим Сергеевич, погоди-ка… Капустин звонил из райкома. Потом…
— Скажи всем, Карп Павлович, я в поле.
Трошин хлестнул коня вожжой по крутому крупу, ходок, угрожающе переваливаясь с колеса на колесо, покатился по грязной и разбитой дороге. За селом ехали шагом, потому что грязь на проселке была такая густая и вязкая, что, казалось, скорее отломит колесо вместе с осью, чем даст ему повернуться.
Дорога вползала на угор, и по сторонам хорошо виделись измоченные и по-осеннему уставшие поля: чуть зеленел не ботвой, конечно, а сорняками картофельный клин; за ним, переметнувшись через угор, шло убранное поле, с копешками уже поблекшей соломы. По жнивью разбрелось стадо коров. На одной из копешек сидел пастух, спрятав голову под острым колпаком дождевика. По другую сторону дороги стоял неубранный конопляник. Он уходил до самого леса. Между хмурым небом и сырой землей, надсадно махая крыльями, летали вороны.
Откинув полу плаща, Верхорубов полез в карман брюк за платком, потом с громким свистом высморкался и попросил:
— Вы все-таки, товарищ Трошин, покажите мне самые узкие места производства.
— Вы их, надеюсь, сами увидите, Иван Иванович. Не боитесь, потемкинских деревень показывать не стану. Хотя порой страшно подмывает похвалиться чем-то перед людьми. Я, Иван Иванович, как вы знаете, три года председательствую в «Яровом колосе», и за это время многое бы можно сделать, но…
— Не по плечу ноша?
— Пожалуй что.
— В таких случаях, товарищ Трошин, люди чаще всего и подсовывают бутафорию.
— Бывает, Иван Иванович. Каждому хочется быть немножко покрасивее. Получше. У нас в Дядлове есть такая ленивая бабенка, Настасья Корытова. У той Настасьи всего имущества — чугунок да ложка, но хвастать — хлебом не корми. Придет к ней кто-нибудь, посадить не на что, а она перед гостем своим языком ковры персидские расстилает. Извините, говорит, что на безногую скамейку усаживаю. Соседи, жалуется, начисто обобрали. На прошлой неделе в Окладине полдюжины венских стульев купила. Ох, и намаялась, пока привезла. Только я с ними на порог, нате, прибегают Катеринины девки: дай, Настасья Ефимовна, стульчиков на свадьбу. Отказать — язык не повернулся. Берите. Взяли, шальные, и вторую неделю не несут. А идти просить — вроде бы как-то неловко. Из-за своего — ни неловко. Так вот и мне иногда, Иван Иванович, как той Настасье, шибко охота прихвастнуть, но чего нету, тем не могу. Не тот характер.
Дорога, поднявшись на угор, обогнула еловый лесок, какой-то колючий и неуютный в непогодье, за ним раздвоилась: правый сверток, менее размешанный, уходил к лесу, а левый — на полевой ток. До него от развилки оставалось шагов триста-четыреста.
Остаток пути ехали молча — Верхорубову явно не нравилось поведение Трошина: уж как-то больно независимо он ведет себя перед хозяином района. Другие председатели колхозов всегда оправдываются, выкручиваются, привирают, а этот все начистоту и прямо, будто с равным говорит. Верхорубов таких не любит.
На току, кое-как забросанном соломой, прямо на утоптанной земле были навалены огромные вороха хлеба. У ближнего конца навеса стояло до десятка подвод с бестарками. Женщины ведрами насыпали в них зерно. Рядом двое парней, один из них с баками, что утром жаловался Трошину на питание, грузили с весов мешки в машину. Шофер в промасленной телогрейке и фуражке пехотинца сидел на крыше машины и ел морковку.
Верхорубов и Трошин зашли под навес. Тут пахло сырым зерном, соломой и дымком костра.
— Горит хлеб, Максим Сергеевич, — сказал в спины председателей мужской басовитый голос; они обернулись враз. Говорил заведующий полевым током Дмитрий Кулигин, пожилой, высокий и сухопарый мужчина, с двумя глубокими морщинами, взявшими как бы в скобки его толстогубый рот.
— Людей бы надо, Максим Сергеевич. Пропал хлеб, если не лопатить. А у меня кто пришел, все на погрузке. Я сам вот с пяти утра лопату из рук не кладу.
— Выходит, и не ворошишь?
— Так кем, Максим Сергеевич? Плотников я просил у тебя — ты не дал…
— И не дам.
— Позвольте-ка, — вмешался Верхорубов. — Это что за плотники, товарищ Трошин?
— Колхозники. Свинарник рубят, — не глянув на предрика, ответил Трошин и продолжал разговор с Кулигиным: — Забери всех баб с овощехранилища. Передай, что я велел. Пошли кого-нибудь из ребят верхом.
— Я вам кто, товарищ Трошин? Кто я вам? — вздрагивая тонкими испитыми губами, спросил Верхорубов недобрым полушепотом.
— Вот вам и узкое место, Иван Иванович, — вместо ответа сказал Трошин, поворачиваясь к Верхорубову. — Щель, как видите, непролазная.
— Наплевать мне на ваши щели! — опять же полушепотом крикнул Верхорубов прямо в лицо Трошина. — Немедленно снимите со свинарника людей и спасайте хлеб. Я вам, товарищ председатель, совершенно авторитетно заявляю: посажу, если сгноите хоть центнер хлеба. Так и знайте.
— Нельзя снимать, — тихо, но с упрямой, непоколебимой силой сказал Трошин. — Семьдесят голов свиней погибнут при первом же заморозке. Не дай бог, если случится такое, кого посадите?
— Товарищ Трошин, вам не на председательском бы стуле сидеть…
Верхорубов особо выделил последнее слово и, взглядом приказав следовать за ним, вышел из-под навеса. Кулигин, между делом наблюдавший за ними, видел, как Верхорубов, стиснув кулаки, что-то упрямо и зло внушал председателю колхоза. А тот, заложив руки за спину, стоял, как вкопанный, и, не мигая, глядел в лицо предрика. Кулигин знал, что друг его Трошин сейчас до предела взвинчен и совсем не может говорить: это неизживная памятка от контузии на ступенях рейхстага. Очевидно, выговорившись, предрика ссутулился и пошел от зернотока кромкой поля к группе школьников, которые собирали выпаханный картофель. Трошин поглядел на голенастую фигуру Верхорубова, на котором был надет очень короткий плащ, постоял немного и вернулся под навес. Зачерпнул из вороха в ладошку пшеницы и долго рассматривал свежие, в тонкой прозрачной кожице зерна.
— Ей-богу, не выдержу как-нибудь и наделаю глупостей, — говорил он Кулигину, немного успокоившись. — Спрашивают с тебя, как с хозяина, а воли, как хозяину, нету. Черт же тебя возьми, ну кто не приедет в колхоз, тот и командует, тот и учит, будто мы тут сидим все дурак на дураке или только и знаем вредить государству. Никакого доверия. А этот вот третий или четвертый раз в колхозе и каждый раз грозит тюрьмой.
