Наталья Парыгина - Вдова
Вопрос одни: об ударном месячнике на стройке. Наступило лето — страдная пора. Не только на полях страдная — и на стройке тоже.
Выступали строители, при народе высказывали свои обязательства. Давать на бетономешалке двести замесов при норме сто шестьдесят... Укладывать тысячу кирпичей при норме семьсот... Каждому приобрести билеты земляного займа...
Дора Медведева выступила. «На подноске кирпичей женщины нашей бригады будут работать наравне с мужчинами»... От имени бригады выступила. Спрашивала до собрания девчат: «Не уступим в работе мужчинам?» «Не уступим», — сказали девчата. Слова ее записали в протокол, намертво закрепили на бумаге.
Долго шло собрание. Устали все. Махорочный дым мешался с запахом прелой капусты. Расходиться пора.
— Остается один вопрос, — резко, с приметным акцентом объявил Ахмет Садыков, которому сегодня выпала честь быть председателем на собрании. — Разное. Кто хочет, тот пусть скажет. Есть желатели?
Стояла тишина, и председатель постройкома, сидевший в президиуме рядом с Ахметом, хотел уже шепнуть ему, чтоб закрывал собрание, как вдруг резкий женский голос крикнул из середины зала:
— Есть.
И тут же поднялась со скамейки Анфиса Уткина, худая и бледная, с жидкими волосами, в узелок забранными на затылке.
— Чтобы работа на стройке была ударной, надо гнать социально опасный элемент.
— Говори, — сказал Садыков, — кто социальный элемент.
— Я и говорю, — продолжала Анфиса своим резким голосом. — На стройку пробираются не только кулаки и подкулачники, а работает здесь и даже получает ударную карточку помещицкий сын.
Строители оживились, старые скамейки заскрипели, послышались шепотки. Мало кто из присутствующих видел в глаза живого помещика. А помещицкий сын, ставший на стройке ударником, — о таком слышали в первый раз.
— Пусть назовет, — тихо подсказал Ахмету председатель постройкома.
— Назови, — потребовал Ахмет.
— И назову, — с угрозой рубанула Анфиса. — Мы в соседних деревнях жили, и все знают, что он — помещицкий сын. А фамилия его Григорий Спирин.
— Григорий?
— Спирин-то — помещик?
Улыбки замелькали на лицах.
— Смеетесь? — крикнула Анфиса. — А вы его самого спросите. Пусть он скажет, кто его отец.
Стало тихо. Ахмет оглядел собрание, отыскивая Григория Спирина. Но Григорий сам сделал шаг вперед от стенки, где стоял вместе с товарищами.
На помещика, нарисованного в хрестоматии для четвертого класса, Григорий Спирин нисколько не походил. Было ему на вид лет сорок, худ, волосы после стрижки под машинку отросли неровными мысиками.
— Правда, что твой папа — помещик? — спросил Ахмет.
Терзая обеими руками кепку и глядя в пол, Спирин обреченно кивнул:
— Правда.
Ответ его растворился в тишине, ошеломив строителей. Вот тебе и Григорий Спирин!
Председатель постройкома на этот раз не стал суфлировать Ахмету — сам обратился к Спирину.
— Расскажи, как жил до революции.
Кривая, жалкая усмешка прошла у Спирина по губам.
— Не так жил, как вы думаете, — с печалью в голосе проговорил Спирин. — Незаконный я. Мать моя в горничных у помещика жила. А как забеременела — в скотницы перевели. И я с десяти лет скотину пас. Вырос, женился, а земли — ни клочка не дали. В батраках с женой мыкались. До двадцать пятого года все в батраках. А в двадцать пятом уехали из деревни на заработки. С тех пор все по стройкам... Дети у нас. Трое...
— Ну, что? — торжествующе спросила Анфиса. — Говорила я!
— Кому давать слово? — вспомнив о своих председательских обязанностях, спросил Ахмет.
Никто слова не просил. С мест неслись разные выкрики.
— Пусть работает, какой разговор.
— Как это — работает? Он происхождение свое скрыл. Никто не знал, что помещик.
— Да какой же он помещик!
— В батраках полжизни ходил...
— А кровь-то куда денешь? Кровь — помещицкая!
— Опасный элемент! Гнать со стройки...
Даша сидела недалеко от Спирина. Она глядела на его впалые щеки, темные от пробившейся щетины, на грубые руки, мнущие кепку, на штаны с заплатами и остро чувствовала несправедливость, от которой страдал сейчас этот человек. И чего орут? Помещика нашли! Мать поневоле, поди-ка, согрешила. А хоть бы и по воле — разве он виноват?
Ей хотелось заступиться за Спирина, которого запросто могли сейчас выгнать со стройки, как не раз уже выгоняли разоблаченных кулаков, но никогда в жизни не выступала Даша на собраниях, и страшно ей было при всех подняться и заговорить. Казалось — ноги не сдержат, и язык не шевельнется во рту.
Не дождавшись, чтобы кто-нибудь, как положено, поднял руку и попросил слова, Садыков решил сам сделать выводы.
— Мы прогоняли со стройки кулаков. Исключили из комсомола попов... как это... попова сына.
— Поповича, — подсказали из зала.
— Поповича, — не без затруднения повторил Ахмет. — Помещик — хуже кулака и хуже попа. Надо гнать помещика.
— Погоди! — вдруг позабыв недавний страх, вскочила с места Даша. — Погоди! Как же — гнать? За что? Родился он в бедности. Жил в бедности. Был у нас в Леоновке один парень — безотцовщиной рос. Обидно его называли. И Григория, поди, тоже... За что же мы-то теперь станем его забижать? Ударник он. Семейный. Дети у него. — Даша волновалась, торопливо говорила, боясь, что прервут, не дадут досказать. — Кровь, говорите, помещицкая. У всех она одинаковая, кровь, красная, человеческая. Нельзя казнить человека без вины... А вины на нем нету!
Даша теперь не глядела на Григория. Она умолкла, не зная, что еще сказать в защиту Спирина, но не догадывалась сесть.
Вдруг странный сдавленный звук, совсем неуместный на таком большом собрании, послышался с того места, где стоял Спирин, и помещицкий сын, подняв руку с кепкой к лицу, тяжело волоча ноги, направился к двери.
— Стой, Спирин! — крикнул Садыков. — Стой, голосовать будем!
Но Спирин дошел до двери, не отнимая кепку от лица, и покинул собрание. Без него уже голосовали, оставить ли на стройке незаконного помещицкого сына или потребовать увольнения.
— Кто за то, чтобы не считать Спирина помещицким сыном? Поднимайте руки! — сказал Садыков.
Даша обернулась и увидела множество поднятых рук. Последней вскинула руку Анфиса Уткина.
Красные курганы кирпичей высятся перед строящимся цехом. Даше кажется — давно они тут выросли и останутся навечно, за месяцы, за годы не перетаскаешь весь кирпич, не будет конца тяжкой работе, самой тяжкой, какую она знала на стройке.
Дощечка с рогульками на заплечных лямках — коза. Шесть кирпичей на козе. Нет, это сначала она таскала по шесть. Казалось — не поднимет больше, не сдюжит, коленки подогнутся, сердце зайдется, и рухнет она с времянки вместе с кирпичами. Потом ничего, привыкла. Выдержали ноги. И сердце приноровилось. Попробовала Даша брать по семь кирпичей. И даже по восемь.
Дощатый трап с набитыми на нем поперечными планками слегка скрипит и прогибается под тяжестью шагов. Цепочкой идут друг за другом девчата с кирпичными пирамидами за спиной. Давят лямки на плечи. Давят кирпичи на спину. И какое-то противное ощущение в желудке — тупой, сосущей боли, словно и там ненароком оказались кирпичи.
Восемь кирпичей. За десять рейсов восемьдесят кирпичей. За сто рейсов — восемьсот. Но не тают, не оседают красные курганы. Покрикивают возчики на лошадей. Тянут усталые лошади тяжелые возы. С глухим стуком падают кирпичи.
Молчи, Дарья. Не хнычь. Комсомольский билет лежит у тебя в кармане халата как раз напротив сердца. Тяжело ли, нет ли — про то ты знаешь. И Василию не пиши. Про цех напиши — что третий этаж выкладываете. Экая махина выросла. Кирпичик к кирпичику, рядок к рядку. Сколько здесь твоих кирпичей, Дарья?
Устала? Ну, постой минутку. Лоб вытри шершавой тыльной стороной ладони. Вот так. И оглядись кругом. Ну-ну, оглядись, сразу легче станет. Там вон цех под крышу подошел. Другой рядом наполовину поднялся. А помнишь, что тут было? Пустырь. Грязь. Котлованы кой-где— огромные ямы, словно логова неведомых великанов.
А-а, и Настя притомилась. Стоит, не балагурит, руки опустила, плечи понурила. Настя, Настя, неужто навек устала? Или только на минутку?
— Что, Дарья, нос повесила? Как ни тянемся с мужиками вровень работать, а мужика из бабы не выйдет.
Не навек. Не скоро устанет бойкая Настя, белые зубы, озорные глаза.
— Хватит ворон-то считать, всех не пересчитаешь. Пошли, девоньки.
Пошли так пошли. Молча двинулась Дарья к ближней груде кирпичей. Один. Два. Три. Четыре...
Скрипит лестница-времянка, будто жалуется на свою судьбу. Дарья не жалуется. Не легкое дело — строить завод. Лопата-штыковка. Коза на лямках. Лошадь с грабаркой. Да руки, которым какая хошь работа не страшна.
Последняя лестница. Последние ступеньки. Так. Все. Рушится с козы на доски строительных лесов аккуратная пирамида, с шумом падают возле каменщика кирпичи. Ловко подхватывает каменщик на мастерок ком раствора, раз-раз — приготовил постель, шлепнул очередной кирпич, подровнял, пристукнул, а рука уж к другому тянется.
