Олесь Гончар - Таврия
То, что пережили в этот вечер Данько и Валерик, еще больше сблизило и сроднило их.
Революционерка!
Это слово звучало для обоих как слово «орлица», было в нем что-то могучее, безгранично прекрасное, такое, что встречалось до сих пор разве только в песнях… И вот они видели ее сегодня вблизи, слушали ее открыто, когда она обращалась ко всем, и как бы к ним в отдельности, через ненавистные казачьи сабли… Вырасти бы таким, как она, следовать ее примеру во всем!
Сейчас, после встречи с ней, обо всем, даже самом сокровенном, можно было говорить свободно, искренно, по-человечески, никого не боясь, открываясь друг другу с полным доверием, с каким-то облегчением. В наплыве откровенности Валерик признался товарищу, что и сам он в школе был причастен к кружку, собиравшемуся тайно на квартире у молодого преподавателя истории Глеба Афанасьевича Введенского. Как и эта женщина, Введенский был, видно, тоже правдистом, потому что твердо стоял за трудящийся люд, и даже газета, которую он давал читать кое-кому из воспитанников, называлась «Правдой»… В прошлом году забрали его симферопольские жандармы; наверное, зазвенел уже Глеб Афанасьевич кандалами в Сибирь, но те семена, которые он посеял среди учеников степной школы, живут, набухают в душах и рано или поздно взойдут!
У Данька уши вытягивались от напряженного внимания, с которым он слушал товарища. Броненосец «Потемкин», Ленский расстрел, газета «Правда», выходящая где-то в далеком Санкт-Петербурге… Обо всем этом он слышал впервые, перед ним как бы наяву вставал рассвет, и новый мир раскрывался перед сельским парнем во всем своем сказочном величии… Какие-то особенные, бесстрашные, небудничные люди действовали там, в этом незнакомом мире, и все они были похожи на эту сегодняшнюю женщину, отважную и правдивую, и все носили гордое имя революционеров и готовились к революции, в которой Даньку слышалось что-то героическое, крылатое и вместе с тем грозное, тревожное, как набат среди ночи в Криничках. И днепровский парусник, и факелы вдоль берега, и гул криничанских колоколов, бьющих на сполох, — все это как-то перекликалось, сплеталось между собой в распаленном ребячьем воображении, в призрачном мареве первой полудремоты, навеянной размеренным переплеском волн… Постепенно звездное таврическое небо затянулось пылающими тучами, по-осеннему застонали где-то леса, а он, еще совсем маленький, припав с сестрами к окну, смотрит за Псел. Тревожно бьют колокола, шумит освещенный заревом пожаров лес, а мать всхлипывает, потому что отец где-то там, в бунтарских ночах, в кровавых сполохах заречья…
IXНа следующий день криничане нанялись.
Даже легче стало сразу на душе: уже не будут стоять на распутье, не будут биться в сомнениях, отныне их дорога определена. Теперь, когда их спрашивали — не наймутся ли? — говорили с достоинством, что уже нанялись, когда спрашивали — куда? — Цымбал коротко отвечал за всех:
— В Новые Искания.
Почти все другие партии тоже нанялись в этот день, к тому же за довольно сносную цену: вчерашний совет атаманов, хотя и разогнанный полицией, все же напугал нанимателей, сказавшись в какой-то мере на общей ярмарочной ситуации. Самый факт созыва совета уже был серьезным предостережением. Тревога среди нанимателей усилилась еще и оттого, что кто-то из батраков распустил по ярмарке слух, будто в Каховку с часу на час должны прибыть наниматели с Кубани, которые, кстати сказать, не раз уже перехватывали у таврических помещиков рабочую силу. Достоверность этих слухов никто не брался проверять, не до того было напуганным приказчикам. Каждый торопился обеспечить сезонными рабочими прежде всего себя, чтоб и в самом деле не оказаться в дураках.
Набор батраков происходил в этот день не совсем обычно. Необычным было хотя бы то, что утром никто из батрацких вожаков не побежал наверх к конторам нанимателей, пришлось самим нанимателям спускаться к Днепру, вести переговоры на месте. Это уже кое-что значило! Одно дело, когда ты, запыхавшись, бегаешь за приказчиком или, напрягая все жилы, тянешься к его окну, и совсем другое дело, когда он сам, как ищейка, спешит к тебе на берег, а ты стоишь с приятелями-атаманами у воды, спокойно куришь и поплевываешь…
В числе первых нанимателей появился в это утро на берегу и Савка Гаркуша в сопровождении своей поредевшей свиты, состоявшей сейчас, собственно, из одного Гната Рябого.
Об Аскании среди сезонников, особенно среди молодежи, впервые пришедшей в Таврию, уже ходило много разных слухов. Одни ругали, даже не побывав там, другие — с чужих слов — хвалили. Удивительное будто бы имение, ничем не похожее на другие таврические экономии. Среди безграничной голой степи вдруг, словно из марева, встает перед вами роща, но это не мираж, а настоящая зелень зеленеет, настоящие дубы шумят под степными ветрами… В этой роще — вода свежая, артезианы бьют, черные лебеда в прудах плавают, райские птицы поют в листве!.. Правда, заморские птицы, как известно, поют прежде всего для господ, но и тебе не воспрещено будет послушать вечером на досуге! Пусть птицы — это развлечение, но свежая вода, зеленый холодок во время зноя — все это для сезонника немало… Кроме того, и цену асканийский приказчик давал не хуже, чем другие.
Прохаживаясь вразвалку между шалашами, Гаркуша оптом закупил несколько партий, и в то время, когда очередь дошла до криничан, у него уже было человек полтораста улова. Очутившись перед криничанскими девушками, приказчик не в силах был сдержать свой восторг.
— Ну и крали! — воскликнул он, картинно отставляя ногу с кисточкой нагайки, выглядывавшей из-за голенища. — На таких покупатель найдется!
Здесь и в самом деле было на что поглядеть — на всю ярмарку был приметен этот яркий венок криничанских бесприданниц. Когда они, взявшись за руки, протискивались в ярмарочной толпе, то у всех парней невольно поворачивались головы в их сторону. Когда они проходили, казалось, что кто-то проносил снопы свежих, ярких, покрытых росою цветов. Такими стояли они и сейчас, выстроившись полукругом, только что умытые днепровской водой, принаряженные, веселые. Особенно выделялась нежнолицая, словно из яблоневого цвета, Ганна Лавренко, в сверкающих сережках, в черных свяслах кос, переброшенных на грудь. Сравниться с ней красотой могла бы разве только Вустя, Данькова смуглянка-сестра, хотя Вустя была красива другой красотой, той, которая наливается, как вишня в июне, и не боится ни ветра, ни горячего солнца, а оно в награду щедро кладет на девичьи щеки золотисто-вишневый загар, ложится мягким бархатцем на выточенную девичью шею, искрится живыми лукавыми искорками в карих очах… Ганна, привыкнув уже к тому, что на нее обращают внимание, и сейчас стояла спокойно и гордо, как на выставке. Вустя же едва сдерживала в себе природную веселость, смех все время дрожал у нее на губах, вот-вот готовый вырваться наружу. А когда она улыбалась орловцам через голову нанимателя, то улыбалась сразу вся — и губами, и бровями, и даже золотистыми ямочками на щеках.
— Вы, девчата, вижу, при здоровье, при красоте!.. Тьфу-тьфу, не сглазить бы часом, — весело сказал приказчик и сплюнул через плечо на Гната Рябого. — Откуда такие будете? Миргородские, наверное, или решетиловские?
— Мы криничанские, — поджав губу, серьезно ответила Ганна Лавренко.
— Полтавцы, одним словом, — сразу определил Гаркуша, вкладывая в слово «полтавцы» свой особый, нанимательский смысл. Для него, как и для других каховских нанимателей, полтавчанами были и киевляне, и черниговцы, и выходцы из других губерний — все, кто доверчивее других попадал в ловушки, кого легко можно было обмануть. — Для нас, где самые дешевые и самые певучие, — это и есть полтавцы, это и есть земляки, — засмеялся Гаркуша как-то сам себе, а не другим (как казалось Даньку, стоявшему сбоку).
— Тогда мы вам не земляки, — сказала Ганна строго. — Потому что мы хоть и любим петь, но и цену себе знаем.
— О, какие вы гонористые, ей-богу!.. С вами и пошутить нельзя… Но я от вас не отстану, не хочу, чтобы вы к татарам попали… Задатка еще ни у кого не брали?
— Еще не брали.
— В Асканию найметесь? Рай — не поместье, лучшего, девчата, вам во всей Таврии не найти. Лес, тень, вода артезианская, живые жар-птицы в саду… Пойдете — не прогадаете…
— Нам хоть бы к кату, лишь бы за хорошую плату, — усмехнулась Вустя.
— Насчет платы мы уж как-нибудь договоримся, Где ваш атаман?
Девушки указали на Цымбала и на Мокеича, которые стояли в стороне, внимательно прислушиваясь к разговору. Как ни прискорбно было Гаркуше, но переговоры пришлось вести не с одним, а сразу с двумя вожаками, потому что криничане и орловцы заявили, что они очень близкие земляки и решили наниматься только вместе. С одним иметь дело всегда легче, чем с двумя, да еще с такими настойчивыми, как эти… Крутой был разговор. Несколько раз приказчик, выведенный из терпения их веселым упрямством, порывался уйти, но наниматели-конкуренты кружили поблизости, девушки цвели возле шалашей, как пионы, и Гаркуша вскоре возвращался снова, злобно уговаривая неподатливых атаманов, набавляя по рублю или по два, пока не сошлись, наконец, на той сумме, которую требовали сезонники. При осмотре Гаркуша не забраковал никого, все были здоровы, полны сил. Лишь Валерик вызвал у него подозрение.
