Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст
Максим молчал, стиснув зубы. Он видел перед собой добродушно-усмешливую улыбку Бесхлебнова, слышал его подтрунивающие слова: «Видать, мама тебя здорово в шубы и одеяла кутала…»
Ему захотелось грубо оборвать ненужный разговор, но он призвал все силы, чтобы сдержаться, и спросил:
— Скажи, мама, ты хорошо знаешь семью Бражинских? Отец Леопольда, кажется, работает в папиной системе?
— Он заведует комиссионным магазином… А что?
— Да так… — Максим решил быть откровенным. — Сегодня я поссорился с Леопольдом… Ударил его…
— Да за что же? Где это было? — всплеснув руками, испуганно спросила Валентина Марковна.
Максим хрипло засмеялся:
— Здорово я его трахнул. Теперь он, может быть, даже подаст на меня в суд…
Валентина Марковна грузно встала с постели, пошарив рукой, щелкнула выключателем. Слепящий свет вырвался из-под шелкового абажура. Максим зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел: мать стояла горбясь, опираясь на спинку кровати, с недоумением и страхом смотрела на него.
— Максик, зачем ты это сделал? Сыночек… зачем, а? — Голос ее срывался.
— Я не мог иначе, мама. Он меня оскорбил. Я его прямо в морду…
— Какой ужас! Ты дрался?..
— Я не мог удержаться… Это же прохвост… сволочь… негодяй…
Валентина Марковна продолжала вздыхать:
— У отца будут из-за этого неприятности. У него с Бражинским давние запутанные отношения по службе. Герман Августович всюду жалуется, что отец притесняет его. А теперь еще это.
Максим усмехнулся:
— Ну, кажется, я придал ясность этим отношениям.
Валентина Марковна сказала устало:
— Ах, Макс, какой ты стал дерзкий. Я не узнаю тебя.
— Ты сама виновата в этом, мама! — раздраженно перебил Максим. — Ты изрядно, потрудилась, чтобы сбить меня с толку своим беспринципным отношением к плохому в жизни. Ты заботилась лишь о том, чтобы оберегать меня от всего на свете. У тебя свои понятия о хорошем и дурном, и эти понятия ты все еще стараешься навязать мне, мама. А ведь я не маленький, не ученик седьмого класса. Пять лет я был студентом, а теперь инженер, взрослый человек. У меня свой ум, своя воля… Я сам хочу решать, как мне жить, кого любить, кого ненавидеть, и даже, когда нужно наказать подлеца и защитить свою честь, то дать ему по морде… А ты хочешь, чтобы я оставался ребенком, этаким паинькой-мальчиком. Ты всегда была против папы, когда он строго, но справедливо обходился со мной. Ты как бы прятала меня от света, а я уже давно видел свет. Ты вот хлопочешь, чтобы оставить меня в Москве. Конечно, это соблазнительно…. Но позволь мне самому решить вопрос — ехать мне или остаться. Не веди меня на поводке…
В Максиме кипел гнев, но он все еще чувствовал раздвоенность. Все, о чем он говорил, казалось Валентине Марковне оскорбительным и грубым. Она закрыла лицо руками.
— Что бы я ни делала, все не так! Все, все! — запричитала она сквозь слезы. — Разве я плохого хотела для тебя? Я вкладывала в заботу о тебе всю душу… Сынок мой, Макс… В чем же ты обвиняешь?
Валентина Марковна вдруг склонилась на кровать и зарыдала, Максим опомнился, вскочил, подбежал к ней.
— Мама… Ну чего ты? Ну, хватит… — стал он ее успокаивать.
Валентина Марковна продолжала всхлипывать:
— Я ничего не жалела для тебя, сынок. Ты для меня дороже всего. Я только хочу, Чтобы тебе было хорошо.
Максим растрогался:
— Спасибо, мамочка… Извини, пожалуйста… Наверное, я и сам во многом виноват… — Он взялся за голову. — Пойми ж, мама, я не могу не ехать… Мои друзья едут, все едут. Ведь я комсомолец.
Валентина Марковна вытерла слезы, деловито заметила:
— Ну, комсомол — это только до двадцати шести лет. А потом тебе все равно придется самому устраивать свою жизнь. И без нашей помощи ты не обойдешься.
— Не говори так, мама! — горячо возразил Максим. — Для меня товарищи как будто вторая семья!
— Ну так и решай все с этой семьей. Я отказываюсь тебя понимать… — Валентина Марковна заметалась по комнате, как наседка, потерявшая своего цыпленка. — Езжай! Езжай куда хочешь! — С плачем она выбежала из комнаты.
14Весь следующий день Максим ходил как шальной, не зная, куда деваться от тоски. С самого утра его одолевал не страх, а тягучая тревога при мысли, что Леопольд Бражинский может явиться к отцу с жалобой или, еще хуже, заявить в милицию, а там придется объясняться по поводу скандала.
Максим не мог предположить, что Леопольд ответит на его удар каким-нибудь другим, более хитрым способом и отомстит ему.
За завтраком мать не разговаривала с сыном. Она только вздыхала, глаза ее были заплаканы, увядшие щеки дрябло отвисали. Перфильевна молча прислуживала за столом и изредка косо и сердито поглядывала на Максима. Она вынянчила его на своих руках, любила его, но была более требовательна к нему. Она убедилась и на этот раз, что Максим сделал что-то нехорошее и в ссоре с матерью был виноват только он один.
Позавтракав и избегая взглядов матери, Максим вышел в прихожую, нахлобучил шляпу, готовясь уходить. И тут к нему опять подошла мать. Она не могла долго видеть его сердитым и, видимо, хотела что-то сказать, может быть, приласкать, но сын опередил ее:
— Мама, прошу тебя, — сухо и требовательно проговорил он, — ты сейчас поедешь к этому своему Аржанову и скажешь, чтобы он не ходатайствовал за меня. Если он уже звонил в институт, пусть скажет директору, что отказывается от своей просьбы. Слышишь, мама?! Иначе я поеду в управление и все расскажу отцу.
— Отец обо воем знает, — расслабленным голосом ответила Валентина Марковна. — Он сам просил Аржанова, чтобы тот похлопотал в министерстве.
Максим не верил своим ушам: отец, который так решительно высказывался против того, чтобы он остался, в Москве, сам ходатайствовал за него!
— Папа не мог просить за меня, — неуверенно возразил Максим.
— Почему ты так думаешь? Он просил. Он тоже хочет, чтобы ты остался.
Максим склонил голову.
«Не может быть, — думал он. — А как же записи? Полевая сумка? Командир эскадрона… Походы сквозь пургу…»
Слова матери точно сняли с отца романтический блеск. Неужели и он уступил матери, оказался таким слабым?
— Хорошо, — сказал Максим. — Я поеду к отцу.
— Что ж, поезжай. Я же сказала — делай теперь все как хочешь.
Максим раза два — и то случайно — был в управлении, — которым руководил отец. Оно помещалось в громадном многоэтажном здании. На первом этаже находился оптовый склад так называемых культурных и бытовых товаров. Прежде чем попасть в управление, на пятый этаж, надо было пройти по длинным коридорам и залам, заставленным разными вещами — холодильниками, стиральными машинами, пылесосами, радиоприемниками, телевизорами, радиолами всех марок.
Целые штабеля граммофонов, ярусы коробок с фотоаппаратами всех видов высились в оптовом зале. Фарфоровые сервизы, расставленные на бесконечных полках, ласкали глаз веселой раскраской; играющий радужными переливами хрусталь — вазы, ковши, графины, точно выграненные из чистейшего льда, — алмазно искрился на холодном свету люминесцентных ламп…
Максим шел по этажам, и у него создавалось такое впечатление, будто вокруг отца, распределявшего этот поток вещей по торговым точкам, встала стена из металла, стекла, фарфора и хрусталя, она как бы заслоняла от него живую жизнь, души людей, их мысли и чувства…
Поднявшись на пятый этаж, Максим прошелся раз-другой по коридору; здесь сновали сотрудники и посетители. В коридоре стоял все тот же многослойный запах товарного склада. Откуда-то доносились стрекот пишущих машинок и щелканье арифмометров; кто-то громко разговаривал по телефону, требуя нарядов на новую партию холодильников.
Не без робости Максим вошел в приемную отца. Там сидела новая секретарша. Несколько посетителей ожидали приема. Они сразу же с подозрением встретили Максима, очевидно, думая, что тот хочет проскользнуть к Страхову вне очереди.
— Вы к кому? — сухо осведомилась секретарша.
Чувствуя, что краснеет, Максим наклонился к ней, проговорил как можно тише:
— Мне к Гордею Петровичу… — К Страхову… к отцу…
Секретарша, по-видимому, не расслышала или неправильно поняла (завы магазинов часто называли Страхова «батей», «папашей») и нетерпеливо поморщилась:
— Видите — очередь. Товарищ Страхов через полчаса уезжает к министру. Вряд ли вы успеете. А по какому вопросу? Если по личному, он сегодня не принимает.
За спиной Максима уже гудели раздраженные голоса:
— В очередь, молодой человек, в очередь!
— Мне нужно. Очень нужно, — ближе наклоняясь к секретарше, проговорил Максим. Ему было совестно повторить, что он сын Страхова. Совестно перед посетителями, перед молоденькой, такой умной и серьезной на вид девушкой..
