Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Митенька сидел в прежнем окаменении. Потом вдруг почувствовал, как на его плечо легла ее маленькая теплая рука, такая родная, если бы только чувствовать любовь к ней. О, если бы чувствовать!!!
Он не пошевелился.
— Будет… не надо так… — сказала, вздохнув, Ирина.
Митенька молчал.
Она уже тревожно заглянула ему в лицо. Он отвернулся от нее. Ирина взяла своими руками его голову и повернула ее к себе. Митенька смотрел на нее тем же мертвым взглядом, каким он смотрел, когда сидел лицом к парку.
— Ну, не надо, не надо, — сказала грустно и нежно девушка. Она взяла его голову и положила к себе на колени, гладя ее.
Митенька вдруг почувствовал, что у него защекотало в горле, больно защипало в носу, и слезы покатились на руку Ирины. Она испуганно, изумленно хотела повернуть к себе его лицо, но он упорно зарывался глубоко в ее колени.
Он видел, что попал в положение, менее всего напоминающее положение сильного мужчины, хищного и твердого духом. Но ему стало легко и хорошо, как будто он с самого начала по недоразумению сбился с своей настоящей колеи и попал в чужую. Митенька вдруг почувствовал, что Ирина тихо целует его в голову.
Это уже не был поцелуй девушки или трепетно страстно любящей женщины, целующей своего возлюбленного — героя. Это был тихий поцелуй матери, целующей своего несчастного, обиженного жизнью и судьбой ребенка.
Митенька понял это. Понял, что он безвозвратно потерял первое и нашел второе. Он вдруг посмотрел в лицо склонившейся над ним девушки и сказал тихо и медленно:
— Теперь у меня уже нет ничего…
Ирина глубоко вздохнула, несколько мгновений смотрела в его как-то по-детски ожидающие глаза и тихо и печально поцеловала его в лоб.
LIV
Лето кончилось. И впервые среди тихих пространств, с их ровными полями и глухими деревеньками, вместо мирного спокойного труда, вместо молотьбы нового хлеба на гумнах среди хлебной пыли было ощущение внезапного опустения. В усадьбах тоже было тихо, пустынно. Точно все остановилось с тревожным недоумением и притихло в ожидании страшной грозы.
Европейский узел затянулся окончательно. И как снежный ком с горы, несся со страшной быстротой, наворачивая на себя новые и новые наслоения и осложнения. По всей стране шли военные приготовления, неслись переполненные людьми и лошадьми поезда.
Это точно послужило общим сигналом для того, чтобы подняться с насиженных вековых мест и тронуться навстречу свежему ветру надвигающейся грозы, в которой одним, может быть, суждено погибнуть, другим — перенестись в новую, неведомую еще жизнь.
Валентин уезжал в Петербург, откуда он получил какую-то странную телеграмму. Князь Львов и капитан Карпухин ехали в полк. Сомовы в Отраде как-то грустно готовились к свадьбе, чтобы потом проводить молодых и, когда остальная молодежь разъедется, остаться покинутыми в опустевшей усадьбе доживать свой век.
И у всех было такое впечатление, как будто кончилась навсегда мирная жизнь с ее праздниками, безоблачностью и весельем.
Ольга Петровна уезжала в Москву. Ирина, за два дня до этого не собиравшаяся никуда ехать, вдруг попросила Ольгу Петровну взять ее с собой.
День отъезда был теплый, пасмурный, похожий на осенний. В открытые стеклянные двери террасы по-осеннему свежо и зелено виднелись цветник, трава и дорожки.
И то, что из дому уезжали, и все двери были открыты настежь, комнаты имели сиротливо заброшенный вид, — все это делало отъезд грустным.
Несмотря на то, что Ольга Петровна уезжала всего только на зиму, она вдруг растрогалась, прослезилась, как бы взволнованная каким-то предчувствием. Она ходила, обняв за плечи тихую, сделавшуюся точно прозрачной Ирину, из комнаты в комнату и точно прощалась навсегда со всем, что ей было мило и дорого в этом старинном столетнем доме, с его теплыми антресолями и торжественными дверями.
Вышла и постояла на большом подъезде с деревянными уступами по сторонам, куда в былое время подъезжали сани и коляски бесчисленных гостей, потом обошла с Ириной дом и пошла по аллее.
Все деревья, травы и цветы, принявшие благодаря пасмурному дню осенний грустный оттенок, стояли неподвижно. И из-за них, белея стенами, трубами и колоннами, у стеклянной балконной двери виднелся тихий молчаливый старый дом.
— Вот и уезжаем… — сказала Ольга Петровна с навернувшимися на глаза слезами и взглянула на Ирину, повернув к себе ее лицо.
Лицо Ирины было бледно, взгляд сосредоточен; часто он останавливался на чем-нибудь неподвижно. Она была спокойна. Но это спокойствие было похоже на спокойствие человека, перенесшего тяжелую болезнь и заглянувшего в самое лицо смерти и благодаря этому как бы узнавшего то, чего не знают другие.
Павел Иванович, только что приехавший из города, ходил по всему дому, заглядывая через пенсне в дальние комнаты через раскрытые двери, спотыкался о набросанные вещи и ворчал, что никакого порядка в доме нет.
Он привез самые неутешительные вести и сказал, что сейчас только встретил князя Львова и капитана Карпухина, которые обогнали его, пустив лошадь вскачь и махая на нее руками.
Оба в нетрезвом состоянии; повидимому, призваны.
Поезд отходил в 4 часа, и в два нужно было ехать на станцию.
После необычно раннего обеда, который всегда бывает при отъезде, когда блюда еще не все готовы и горничная бегает в кухню за теми котлетами, которые успели поджариться, пили шампанское.
— Если бы был Валентин, — проговорила Ольга Петровна, — он сказал бы: «Теперь мы пьем здесь уже наверное в последний раз. И это хорошо. Только не надо печальных лиц». У меня глупое настроение. Мне кажется, мы провожаем что-то безвозвратно ушедшее.
Стали собираться. Ольга Петровна, одетая в длинное дорожное пальто с большими пуговицами и карманами и в маленькой дорожной шляпе с длинным вуалем, села на минуту в кресло и приподняла на нос вуаль. Ирина, тоже совсем одетая, с серым вуалем на шляпе, вошла в комнату. В это время показался приехавший проводить их Митенька Воейков.
Он не чувствовал уже горечи стыда перед Ириной. Он хотел только одного: чтобы она, уезжая, взглянула на него так, как взглянула в последний раз в саду. И еще, — о чем нельзя было мечтать, — чтобы она на прощанье поцеловала его в голову, как поцеловала в саду.
Первое, что бросилось ему в глаза, это тот серый длинный вуаль, который он видел в самый первый раз, когда они ехали на именины и когда глаза его с волнением и жадностью новизны следили за мелькающим на поворотах дороги этим серым вуалем. И тогда он был для него символом первой радостной встречи и начала, а теперь — безвозвратного конца…
— Вы едете с Ольгой Петровной? — спросил Митенька, поздоровавшись с Ириной.
— Да, — ответила Ирина тихо, но твердо.
Больше между ними ничего не было сказано. Да и что было говорить?
Он жадно искал намека на вчерашнюю материнскую ласку. Но ее не было. Очевидно, то, что было приемлемо в таком обороте дела для него, не было приемлемо для нее.
Подали лошадей.
Ольга Петровна, выходя из дома и оглянувшись на террасу, с ее зеленым виноградом и плющом, на белые колонны дома, опять не удержалась от слез.
— Я не знаю, что со мной, — сказала она, стараясь улыбнуться, — я плачу, точно расстаюсь навек.
Павел Иванович, держа руки в карманах, стоял без фуражки на подъезде и с озабоченно-нахмуренным лицом оглядывал проносимые вещи, лошадей, как бы проверяя, все ли в исправности, и заглядывал с подъезда в комнаты.
В воздухе все так же было тихо, прохладно и мягко. Вся усадьба и весь дом с раскрытыми на террасу окнами имели еще более притихший осенний вид.
И было так грустно смотреть на укладываемые вещи, на усаживающихся в коляску молодых женщин, как будто вместе с ними что-то уходило отсюда навсегда. Коляска тронулась по убитой мелким кирпичом около дома дороге.
На подъезде стояли Павел Иванович, с тем же чрезвычайно внимательным и сосредоточенно-хмурым видом смотревший на отъезжающий экипаж, и Митенька Воейков. Павел Иванович уже ушел через балконную дверь, а Митенька с открытой головой долго смотрел вслед экипажу.
«Неужели она даже не оглянется?» — подумал он.
Экипаж повернул направо из низких каменных ворот и поехал по всегда грязной разъезженной дороге, обсаженной старыми липами, к выезду из усадьбы.
И вдруг он увидел, что Ирина повернулась. На ее печальном лице мелькнуло что-то вроде прощальной улыбки.
О, как бы он припал сейчас к ее ногам и с какой бы радостью заплакал он. Какой порыв любви поднялся бы в нем к ней! Любви совсем иной, не берущей, а отдающей себя, не жаждущей завоевания и страсти, а ищущей сострадания к великому горю.
Митенька все стоял, сквозь слезы следил за мелькающим сквозь редкие стволы лип экипажем, лошадьми и милым, родным серым вуалем, к которому приковался его взгляд.
