Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
У нас не было шеста, и нам не на что было надеяться. Только на собак. Но и они бы не учуяли нас сквозь толщу снега.
Мое сало давно было разделено и съедено, как и Лидии ломоть хлеба.
Всем казалось, что уже наступило утро, и хотелось верить, что пурга, кончилась. А я боялся прорываться наверх. Это значило забить снегом пещерку, вымокнуть и, может быть, очутиться снова в белой снежной мгле. Но каждый из нас понимал, какое беспокойство мы причинили всем. Нас, может быть, ищут, кличут в степи… И я представил свою маму, которая кричит сквозь ветер: «Колюнька… Федюнька… Отзовитесь!..»
Подумав об этом, я стал прорываться наверх. Снежная крыша над нами оказалась не столь толста. Мы увидели бледнеющую луну и гаснущие звезды. Занималась какая-то сонливая, словно невыспавшаяся, бледная заря.
— Утро! — крикнул я и стал проделывать ступени в снегу, чтобы выбраться остальным.
С неба сыпались запоздалые снежинки. Я зразу же увидел наш ветряк. Дым из труб поднимался тонкими, будто туго натянутыми струнами. Люди уже проснулись. А может быть, они и не спали в эту ночь…
Вскоре мы увидели наших ребят. Они обрадованно бежали к нам и кричала:
— Живые! Все четверо! Живые!
Мы бросились к ним навстречу. Я не стал медлить и слушать, что рассказывали об этой ночи, обо мне Тоня и Лида. Я побежал бегом к нашему домику.
Саней во дворе не было, значит, отец еще не вернулся. Открыв дверь, далеко оставив за собой Федюньку, я бросился к маме. Бросился и… что было, то было… и заплакал.
— Да о чем ты? — спросила мать, утирая мне слезы передником.
И я сказал:
— О тебе, мама… Ты, наверно, голову потеряла без нас.
Мать усмехнулась. Освободилась от моих объятий и подошла к кроватке Леночки. Это наша младшая сестра. Подошла и поправила одеяльце. И сказала ей: «Спи». Хода та и без того спала и одеяльце незачем было поправлять. Потом она подошла к подоспевшему Федюньке и спросила:
— Валенки не промокли?
— Нет, — ответил он. — Под валенками атлас был. Полушубок вот подмок. Есть я хочу…
— Переобувайтесь, орлы, да живо за стол, — сказала мать, ничего не спросив о минувшей ночи.
«Да любит ли она нас? — впервые подумал я. — Любит ли? Может, эта ревунья Леночка у нее один свет в глазу?» Когда мы съели по две тарелки горячих щей, мать сказала:
— Я постлала — ложитесь. В школу не пойдете. Нужно выспаться.
Я не мог уснуть, а спать, наверно, хотелось. Я пролежал до полудня в темной горнице, с закрытыми ставнями окон.
Нас позвали обедать. Приехал отец. Он уже знал все от Лиды и Тони. Он хвалил меня. Обещал мне купить маленькое, но настоящее ружье. Он удивлялся моей находчивости.
А мать?..
Мать сказала:
— Парню тринадцатый год. И смешно было бы, если бы он растерялся в метель да себя с товарищами не спас.
— Анюта! — укоризненно заметил отец матери.
А мама перебила отца и сказала:
— Ешь давай. Каша стынет. Хватит разговоры разговаривать. За уроки им браться надо. Ночь пробродяжничали, день потеряли…
После обеда Тоня принесла мне Топсика. Я не взял его.
Лидина мать, Марфа Егоровна, явилась с большим гусаком и, низко поклонившись матери, сказала:
— Спасибо тебе, Анна Сергеевна, что такого сына вырастила! Двух девок спас. У Тоньки-то сестры есть, а Лидка-то ведь у меня одна…
Когда Марфа Егоровна кончила свои причитания, мама сказала:
— Как тебе не стыдно, Марфа, моего недотепу Кольку героем выставлять! — И, повернувшись, наотрез отказалась от гусака.
Вечером мы остались с бабушкой вдвоем. Мать ушла на станцию, к фельдшеру. Сказала, что угорела, болит голова.
С бабушкой мне всегда было легко и просто. Я спросил ее:
— Бабушка, хоть ты скажи мне правду: за что нас так не любит мать? Неужели мы в самом деле такие нестоящие?
— Дурень ты, больше никто, — ответила бабушка. — Мать всю ночь не спала. Ревела, как ума лишенная. С собакой по степи вас искала. Колени обморозила… Только ты ей смотри об этом ни гу-гу! Какова она есть, такую и любить надо. Я ее люблю…
Вскоре вернулась мать. Она сказала бабушке:
— Фельдшер дал порошки от головы. Говорит, чепуха, через месяц пройдет.
Я бросился к матери и обнял ее ноги. Сквозь толщу юбок я почувствовал, что ее колени забинтованы. Но я даже не подал виду. Я никогда еще не был так ласков с нею. Я никогда еще так не любил свою мать. Обливаясь слезами, я целовал ее обветренные руки.
А она всего лишь как бы между прочим, будто теленка, погладила меня по голове и ушла, чтобы лечь. Видимо, стоять ей было трудно.
В холодной холе растила и закаливала нас наша любящая и заботливая мать. Далеко смотрела она. И худого из этого не получилось. Федюнька теперь дважды Герой. И про себя бы я кое-что мог сказать, да матерью строго-настрого завещано как можно меньше говорить о себе…
Волчок
Мой дядюшка Петр Артемьевич служил старшим конюхом на опытном поле в Кулундинской степи. Дядюшка был очень любознательный человек. Его затеи привлекали внимание окружающих. Приручал ли дядя лису для охоты, одомашнивал ли диких гусей, придумывал ли новые способы охоты на куропаток — всегда было интересно.
Однажды он добыл в логове волчат и одного из них решил воспитывать вместе со щенком немецкой овчарки. Того и другого кормила мать щенка, крупная собака Альта.
Когда волчонок подрос, дядя, боясь, что он убежит, поместил его вместе со щенком в вольер, за проволочную сетку. Волк получил имя Волчок, а собака была названа Стрелкой.
Когда Волчок и Стрелка подросли, когда пришло им время позаботиться о потомстве, дядя соорудил вместо конуры подобие логова. Вскоре у Стрелки появились дети. Дядя уже не входил в вольер — волк показывал зубы и не подпускал к логову.
— Как же теперь, Петр Артемьевич, их называть? — спросил сторож опытного поля Аким Романович. — Волчатами или щенятами?
— А это будет видно, ответил дядя.
Мало-помалу дети Стрелки подросли и стали выходить из логова. Их было пятеро.
Дядя, внимательно рассматривая их, сказал мне:
— Вот эти двое — волчата, а эти два — щенята… А этот — ни то ни се.
Я не поверил дяде. Как могли родиться у одной матери и щенки и волчата?
— Подрастут — увидишь, что одни в мать, а другие в отца. Так не только у волков, а у многих бывает.
Живущие на опытном поле тоже считали, что дядя мудрит. Когда же волчата-щенята стали подрастать, все ясно увидали, что двое все больше и больше похожи на отца, двое — на мать, а пятый — на того и на другого. Ни то ни се. Так и прозвали его «Нитонисе». Волчата походили на отца не только по окраске шерсти, но и по характеру. Они были жаднее. В их глазах стояла какая-то затаенная злоба, ненависть к людям, хотя люди ничего, кроме добра, для них не сделали.
Дядя, да и все остальные знали, что пословица: «Сколько волка ни корми, а он все равно в лес глядит» — не только крылатые слова, но и правда. И дяде очень хотелось проверить, насколько крепка эта семья. Сумеет ли удержать Стрелка детей Волчка, выросшего среди людей и вскормленного собакой? И всем это хотелось знать.
Однажды дядя объявил:
— Завтра узнаем…
Наутро Волчка, Стрелку вместе с волчатами-щенятами перегнали в клетку. Клетку поставили на телегу и поехали в степь. С нами отправились, кто в бричках, кто верхом, человек пятнадцать любопытных.
Когда мы приехали в степь, клетку поставили на землю и все отошли метров на сто. Дядя потянул шнур, чтобы открыть им дверцу клетки.
Первым вышел Волчок и позвал за собой остальных. Оказавшись в степи, волчата и щенята стали резвиться, кататься, играть, Волчок посмотрел на нас, сидящих поодаль, прищурился, потом повернул морду к березовому сколку леса. Дотянул носом, будто не веря, будто проверяя, лес ли это. Потом, воровски озираясь, он направился к березняку. Остановился. Оглянулся и, увидев, что за ним не пошла его семья, вернулся. Вернувшись, он куснул Стрелку, будто приказывая ей следовать за ним.
— Неужели, — забеспокоился главный агроном опытного поля, — Стрелка изменит человеку?
И я думал о том же.
Стрелка, до этого игравшая со своими детьми, поднялась и нерешительно последовала за Волчком. За нею побежали ее дети.
— Крикни ты ей, Петр Артемьевич! Позови, — попросил дядю главный агроном.
И дядя свистнул, а потом крикнул:
— Стрелка, ко мне!
Собака остановилась. Села. Остановились и ее дети. Остановился и Волчок. Потом он подошел к Стрелке и, угрожая, оскалил зубы. Послышалось рычанье. Если собачий язык можно переводить на человеческий, то Волчок сказал нечто вроде: «Смотри у меня, собачье отродье! Я тебе покажу, что такое волчьи зубы!»
Эта ли угроза или что-то другое — может быть, чувство материнства — заставило Стрелку, виновато опустив голову, следовать за Волчком. Но дядя снова свистнул и крикнул:
