Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
— А ежели они на лед — и дёру вдоль речки?
— А пущай… За островом лед дочиста размыло, там сплошь полыньи бурлят.
Над островком установилась полная тишина. Только время от времени там, в кустарниках, трещали сучья, шуршал прошлогодний сухой камыш под ногами. Иногда Демид стрелял наугад в темноту, но оттуда каждый раз доносилось что-нибудь насмешливое, вроде:
— Ты на карачки стань да выстрели. Может, хоть тогда попадешь.
А знакомый ломкий голос добавлял всегда одно и то же:
— Вы лучше сдавайтесь, бандюги сопатые. Отгулялись, понять бы пора…
— Побереги патроны, — негромко сказала Серафима.
— Для чего? — с отчаянием спросил Демид.
Патроны беречь в самом деле было не для чего. Это было ясно всем. Но Серафима, помолчав, все-таки прошептала:
— Господь весь мир сотворил за шесть дней и шесть ночей. За одну только минуту мало ли чего он сделать может. А у нас вся ночь впереди…
— А-а, взять бы твоего Бога за бороду да высадить оставшиеся патроны прямо в замасленное хайло, — с тяжелым отчаянием огрызнулся Демид.
— Язык-то, язык-то, гляди, отвалится, — жестко сказала Серафима.
Демид постреливал всю ночь, но Серафима ничего больше не говорила. Лежа на песке, она, мокрая, как и все остальные, прижималась все плотнее и плотнее к нему, Косте, пытаясь согреться. Но согрелся немного от ее тела, завернутого в лохмотья, он сам, а она дрожала все время мелкой дрожью.
После полуночи и ей, кажется, стало ясно, что они обречены, что не поможет им ни Бог, ни черт. Она пошевелилась, привстала:
— Что ж… родные мои. Помолимся хоть напоследок. Не грешники мы, чтоб без молитвы…
— Ляг! — прошипел Костя, услышав шум в кустарниках. — Саданут с ружья-то… — Он схватил ее за плечи и прижал к земле.
Лежа на песке, она проговорила:
— Чего уж теперь-то… Все равно уж. Была тебе я верной женой, Костенька, а любила ли — это…
Но вдруг замолкла на полуслове, к чему-то прислушиваясь.
— Что «это»? — грубо спросил Костя.
— Погоди, — попросила она.
— Н-нет, ты уж договаривай! Договаривай!
— Господи, чего ты! Любила ли, нет ли — это ты сам решай. Не умела я слова про любовь говорить, потому не говорила. Я все делала… у меня лучше на делах все выходит. А ежели не почуял любовь мою, значит плохо я любила тебя, не так надо бы, — быстро проговорила Серафима, не переставая прислушиваться.
И в это время закричали в кустарниках:
— Лед пошел! Ле-ед поше-ел!
— Тихо!! — взлетел в темное небо зычный голос. — И хорошо, что пошел. Теперь-то уж совсем живьем похватаем бандюг.
— Теперь все, — повторил и Демид, как будто до этого он еще надеялся на что-то. И обернулся к Серафиме, закричал, чуть не плача: — Чего ж он, Бог твой, а? Чего ж он, дерьмо прокисшее…
— А ты проси у него прощения, ты проси, — скороговоркой проговорила Серафима. Голос ее дрожал как-то странно. Он, Костя, догадался сразу: не от страха дрожит, а от радости вроде или от волнения.
Кругом еще несколько секунд назад стояла полная тишина, а сейчас шум, грохот и скрежет тронувшегося льда нарастали с каждым мгновением. Серафима ползала от одного к другому и кричала, горячо дыша в уши:
— Вы глядите в оба! Вы глядите в оба! Под шумок как бы не кинулись на нас. Нам бы только грохот этот переждать. А то перемелет нас, перемелет…
Для чего ей было пережидать грохот, кто их мог перемолоть — он, Костя, так и не понял в ту минуту.
Вскоре главная масса льда прошла, шум стал утихать. Льдины больше не лезли на берег. И тогда Серафима поползла к краю косы, к навороченным белым глыбам.
— Скорей, скорей! — хрипела она, задыхаясь.
И опять он, Костя, подумал: «От волнения». А вслух спросил:
— Куда скорей-то? В воду? Лучше уж быть убитым, чем…
— Костенька, ради бога… Только не вставайте, — может, не заметят нас. Он, Бог-то, может, предоставит нам еще одно-единственное… последнее… Верить только в него надо.
Ничего не соображая, Костя пополз за Серафимой. За ним, извиваясь, шуршал по мокрому песку Демид.
Потом долго, как казалось Косте, они лазили на четвереньках меж выброшенных на берег ледяных глыб, разбивая в кровь колени, сдирая с рук кожу. У самых их ног хлюпала вода, обдавая всех брызгами. Некоторые льдины, едва ступали на них, качались, уходили под воду или переворачивались и отплывали от берега, сразу же растаивая в темноте. Несколько раз каждый из них проваливался чуть ли не по пояс в воду.
— Только не подавайте голоса, только молчите, — беспрерывно шептала Серафима, помогая каждому выбраться из воды. Сама она прыгала и карабкалась по льдинам, как кошка, и в ту же секунду оказывалась возле того, кто оступался. — Не может быть, чтобы не послал нам Бог… льдинку. Льдинку покрупнее бы… Уплывем. Вот шепчет мне Бог — уплывем…
— Да ты что? Утонем ведь! — невольно вырвалось у Кости.
— Может, утонем, — сразу же согласилась Серафима. — А может, и нет? А может, и нет, а? — дважды спросила вдруг она. — Вы льдинку какую подходящую поглядывайте… Может, с берега столкнуть какую…
И еще они ползали меж ледяных торосов сколько-то времени. Сколько — никто из них потом не мог точно сказать. Каждому из них, как и ему, Косте, казалось, что ночь уже прошла, что вот-вот прольется рассвет и тогда…
…Рассвет пролился, когда они были уже далеко от острова.
«Подходящую» льдину они увидели неожиданно. Она медленно выползала сбоку, из темноты, шаркнула краем о берег, раздавив, разбросав всякую ледяную мелочь, и, подхваченная течением, поплыла прочь от острова, тихонько кружась.
Она плыла, чуть покачиваясь на волнах, унося их троих от смерти. Как они все оказались на льдине, в какой миг попрыгали на нее — этого Костя, хоть убей, уже не помнил. Он пришел в себя от этого покачивания да от слов Серафимы:
— Вишь, Демид… А ты — «взять бы за бороду»… Только не шевелитесь, не шевелитесь. Кто
