Владимир Дудинцев - Белые одежды
— Вы-то сами кто? — спросил агроном. За его очками мелко поблескивала колючая настороженность.
— Вас фамилия интересует? Дежкин я. Федор Иванович.
— Это тот? Что в здешнем институте?..
— Тот самый.
И они замолчали. Агроном смотрел в сторону.
— Еще вопросы есть? — спросил Федор Иванович, устав молчать. И, не получив ответа, добавил: — Вы все же пройдитесь. По междурядьям. И очистите ваше поле. Вот он, «Обершлезен», я вырву вам. Возьмите этот куст и сравнивайте. Это несложно — различать. Быстро привыкнете.
И пошел, не оглядываясь, к дороге. К своему оставленному там чемодану и к картине. Агроном смотрел ему вслед. Он будет помнить этот день, когда в поле его вдруг посетило привидение. Наговорило немыслимых вещей и исчезло навсегда. Он будет помнить эту встречу всю жизнь, потому что его еще ждал приближающийся мучительный поворот в мыслях.
Институтский городок спал среди июльской пышной зелени. Так же, как и раньше, четко выделялся своей приветливой розовостью. У входа в ту дверь, за которой был знакомый коридор и комната для приезжающих, у самого крыльца, в тени, лежал расплывшийся кабан — двойник прежнего. Хрюкнул, не открывая глаз, и колыхнулся, когда Федор Иванович перешагнул его. Тетя Поля ласково встретила своего бывшего постояльца.
— Давай вот на свою койку, я тебе сейчас постелю свежее. Подушечку получше… Кукишем чтоб стояла. Тут никого не доищешься, все по дачам, да по курортам…
Стелила свежую простыню, взбивала подушку, ставила ее «кукишем»…
Потом они вместе пили чай, за тем же столом, где были нацарапаны знакомые знаки: две линии крест-накрест. Федор Иванович расспрашивал про институтских. Варичева, оказывается, в институте уже нет. Он в Москве у своего академика. А Вонлярлярские все бегают, муж с женой. На пенсии теперь оба. Богумиловна — эта на месте.
— А что ты тут привез? — спросила наконец тетя Поля о той вещи, на которую все время посматривала.
— Посылка для жены Светозара Алексеевича. Для бывшей. Отдать надо…
— Ну что ж, и отдашь. Здесь они с Андрюшкой. Никуда пока не уехали.
— Я заходил, было заперто.
— Вечерком зайдешь. Днем она со своими бычками…
И часов в семь, когда в день вступила первая слабая желтизна, он опять поднялся в тот дом, где арка, на четвертый этаж. На этот раз дверь ему открыли. Сама Ольга Сергеевна стояла перед ним. В легком сарафане неопределенной окраски — как будто его по белому исчеркали дети синим и черным карандашами. Не такая яркая, как раньше. Хоть и белоголовая, но без сажи вокруг глаз.
— Здравствуйте, — сказал он, входя. И между ними начался молчаливый разговор. Они что-то сказали друг другу своим несколько затянувшимся молчанием, после чего она пригласила его в чистую комнату — в ту, где раньше были на полу бутылки.
— Выпьем чаю? — спросила она.
— Я только что от стола…
— Все равно выпьем. — И пошла на кухню. Потом что-то ставила на круглый стол и глубоко вздыхала, поджимая губы. Собиралась с духом.
— Я, собственно, пришел только выполнить поручение, — чувствуя все это, сказал Федор Иванович. И поставил на пол к стене картину.
Ольга Сергеевна сразу поняла весь смысл этого поручения.
— Андрюша гуляет. Придет минут через сорок…
Тут слышалось еще ожидание: нет ли поручения и для нее. И Федор Иванович своей неподвижностью дал знать, что он подождет Андрюшу. И что другого поручения нет.
— Мне была передана приличная сумма денег. На общее дело, — начал он после неловкого молчания. И положил на край стола пачку, завернутую в газету. — Я тратил экономно. Тут осталось кое-что.
— Мы не нуждаемся, — искусственно проговорила она, медленно переведя и остановив на нем как бы вращающиеся от негодования глаза. Сразу стало ясно, что ладить с нею Светозару Алексеевичу было трудновато.
— Не берете? Считаю: раз, два, три… Хорошо. — И он положил деньги в карман брюк, который сразу распух.
Она усмехнулась и вышла на кухню. Долго не появлялась. Федор Иванович оглядывал комнату. Ничего старого здесь не осталось. Ничего, напоминающего о поэте. Хотя нет: из-за шкафа смотрела со стены большая афиша с крупными словами: «Иннокентий Кондаков». И Кешин артистический оскал…
— На поэта вашего смотрите? — спросила она, внося алюминиевый чайник.
«Не на моего, а на вашего», — хотелось бы ответить Федору Ивановичу. Но он сейчас же вспомнил, что на днях Кеша явится сюда разводиться. Поэт уже не принадлежал и ей.
— Ну, и как вы тут живете? — спросил он.
— Да так вот и живем. Второго папку своего ждем не дождемся…
— Какой же он… Даже в качестве второго… — вырвалось у Федора Ивановича.
— А у кого нет недостатков? Поэтов на близком расстоянии рассматривать нельзя. На них можно смотреть только издали, — сказала она, наливая ему чаю.
Она была не то, что Кеша. Ее колесо жизни, похоже, остановилось, и угол не менялся. Она ждала своего поэта.
— Вы же знаете, где сейчас Кондаков? — спросила она. — Его ведь…
— Да, да, — поспешил он ответить.
— В конце концов отпустят. Как думаете? Дождемся? Все-таки законный муж… Ничего ему там не сделается. Он же оптимист!
— Эт-то верно.
— Вот только Андрюша вырос…
— Вопросы задает?
— Хуже. Он молчит. Откуда-то что-то узнает и молчит.
— Этого следовало ожидать. Но у вас преимущество. Он мальчик, ему только…
— Двенадцать, — подсказала она.
— А вы…
— А мне за тридцать… Все равно, дети умеют и взрослых… Им и ответа не нужно…
— Конечно, такая ситуация… Такое положение… Порождает вопросы. Может быть, даже не вопросы, а ясность… Которая не требует слов.
Нечаянно высказав это, Федор Иванович поспешил отхлебнуть чаю, чувствуя, что он открыл дорогу нелегким объяснениям.
— Вы его ученик, а я — его ученица. Вам это говорит что-нибудь? Я была его ученица! И я портила русские породы скота по методу Рядно. Старинные, выдержанные русские породы. Вот что я делала легкой рукой. С его легкой руки. Вот, кто я была, пока не начало проясняться.
— Вам эту ясность поэт принес?
Она сильно покраснела, как умеют краснеть белые блондинки. Стыд парализовал ее. Но только на секунда.
— Поэт внес другую ясность. Когда в степи умирает кто-нибудь, какая-нибудь несчастная животина… Антилопа. Сразу начинает кружиться хищник. Они там дежурят…
— Это слова академика, — сказал Федор Иванович. — Он говорил…
— Говорил? Мои это слова. Я ему один раз сказала. Говорю: интересно как — хищник летает где-нибудь за тридевять земель и обязательно почует ведь чужую беду…
— Я это пересказал и Кондакову. Он ответил…
— Не говорите, знаю… — она опять покраснела. — Я ему тоже говорила. Прямо в глаза. И он мне ответил, тоже в глаза. Мясо в природе не должно пропадать. Так ужасно брякнул…
— Так это же Кеша!
— Во-от… Был такой момент, подыхать я стала. И с ума съехала. Думаю, не было у меня гиганта, одна фантазия. Я же шла не за силу замуж, а за труд великий, за талант. Я — за образ шла! Образ в человеке держится дольше, чем телесная свежесть. Этим и объясняется, что можно полюбить и старика. Мазепу. Тут главное — прикоснуться хоть к гиганту, Федор Иванович! И вдруг узнаешь, что гиганта не было.
— Гигант все-таки был, Ольга Сергеевна. Но он живой человек, и он вас любил. Это тоже непросто. Видимо, любуясь им как гигантом, вы дарили ему какие-то мгновения, которые парализовали в нем на время… Надо было не любить…
— Попробуй, не полюби… — она усмехнулась. — Вы говорили с ним обо мне?
— Да, у нас был однажды длинный разговор… Он ведь тоже образ любил, вот ведь что. Он же вон там, против вашего балкона… Нет, этого я вам не скажу. И потом, не слишком ли вы строги к нему? Не он, Ольга Сергеевна, крутил всю эту мясорубку. Он в нее попал…
— Конечно! Если бы он крутил, я и не взглянула бы на него. Но он соучаствовал. В форме процветания.
— Он это делал для вас.
— Так я же сама входила в это его процветание! Как часть комфорта. Я это поняла, и так стало мне…
— И антилопа захромала?..
— Захромала. А хищник тут же и заходил над ней, не имеющей сил. Кругами. Не должно же пропадать… это самое… И вот мы теперь его ждем. Даже с нетерпением…
— Даже так! — Федор Иванович ужаснулся.
— А что? Вы как-то странно сказали это… Пострадал ведь человек. В том же котле. Я хочу сказать, оттуда приходят другими людьми. Не знаю, как получится. Привыкла к нему. Когда такое случается, как с ним, особенно привыкаешь…
— Но гигант был, Ольга Сергеевна.
— Был бы — все пошло бы иначе.
— «Письмо, в котором денег ты просила, я, к сожалению, еще не получал»… — продекламировал на эти Федор Иванович.
Она умолкла, смотрела в чашку, вникая в смысл этих странных слов, и смысл этот уже виднелся ей издали — потому и начала розоветь. Но в руки он еще не шел.
