Вера Кетлинская - Мужество
– Этот период мне ясен. Объясните вашу тактику после смены начальника строительства, то есть при Драченове.
– Тогда я работал честно. И вплоть до самого пожара…
– Слово «честно» тут не подходит. Что заставило вас прекратить вредительскую политику?
– Было ясно, что она не удастся.
– Может быть, сыграло роль и то, что ряд ваших помощников был арестован?
– Ну да.
– Вы испугались провала?
– Да, и я прекратил вредительство.
– Прекратили?
– Да.
– Вы лжете!
Они смотрели друг на друга. Гранатов жадно вглядывался в глаза Андронникова, пытаясь понять, что тому известно. Потом он отвернулся, понурился. И снова в тиши полутемного кабинета звучали ясный любознательный голос Андронникова и отрывистые ответы Гранатова.
– Вы не прекратили вредительства. Будьте точны. Именно в те дни вы привлекли в свою организацию инженера Путина. Так?
– Я его поймал на сопротивлении мероприятиям…
– Больше ясности. Как было дело? Помните, что показания Путина у меня под рукой.
– Я его поймал на сопротивлении мероприятиям Костько. Он был очень обижен Драченовым…
– И вы подогревали обиду как могли?
– Да.
– Что же было потом?
– Костько мне пожаловался, что дела идут плохо. Я быстро разобрался, что Путин делает сознательно… С расценками, с переброской бригад, с опалубкой… Я вызвал Путина. Пригрозил разоблачить его. Предложил работать вместе.
– Что же он?
– Он очень удивился. Струсил. Но взгляды его таковы, что он быстро согласился.
– Контрреволюционные взгляды? – Да. Я их использовал.
– И он стал беспрекословным исполнителем вашей воли?
– Ну да. Хотя, что ж, постепенно он даже стал проявлять инициативу.
– Вошел во вкус?
– Я бы сказал – из страха. Хотел ускорить события.
– Понятно. Вернемся к вашей тактике. Вербуя кадры для будущего, вы временно притихли. Вы решили работать как можно лучше, восстановить свой авторитет и добиться назначения на самый ответственный участок – на стапеля. Так?
– Так.
– Может быть, это было связано и с новыми директивами ваших руководителей?
– Я уже говорил, что у меня нет руководителей!
– Но, скажем, Лебедев вам писал письма?
Гранатов быстро вскинул глаза, запнулся, покраснел.
– Я получил одно письмо, совершенно частное.
– Где это письмо?
– Я его бросил, наверное. Не знаю. В нем не было ничего, кроме дружеских слов.
– А инженер Слепцов, ездивший в командировку в Хабаровск, вам ничего не привез?
Теперь Андронников видел, что Гранатов еле владеет собою. Как запрыгали его щеки! Как бегают глаза!
– Нет, ничего. Может быть, какие-нибудь деловые бумаги…
– А если я вам покажу, что он вам привез?
Пауза. Мертвая пауза. Как дрожат у Гранатова ресницы опущенных век!
Но после паузы Гранатов пожал плечами:
– Интересно. Я не помню, чтобы он мне что-либо привозил, разве что патефонные пластинки.
Спокойствие. Спокойствие. Андронников удержал вопросы, которые были сейчас бесполезны. Он еще не знал… Но он был уверен. Он чувствовал. Ничего, доберемся и до этого!
Картина разматывалась дальше. Напряженная работа анализирующей мысли, допросы, очные ставки, снова допросы – с глазу на глаз, в тиши кабинета.
– Вам сильно мешала партийная организация?
– Да.
– И, в частности, прикрепление Каплан к стапелям?
– Да. И я убрал ее.
– И вы ее убрали. У вас были с нею и личные счеты?
– Нет.
– Но вы за нею ухаживали, и, по-видимому, безрезультатно?
– Это совсем другое. Это не имеет отношения…
– Но, по моим сведениям, задание сойтись с нею во что бы то ни стало вы получили от Левицкого и Лебедева?
Молчание.
– Говорите!
– Да. Они считали ее очень опасной. Она знала их обоих… Она могла узнать о наших связях. Однажды это чуть не случилось…
– Когда?
– Она неожиданно зашла ко мне. Она никогда не заходила, а тут было что-то срочное на стапелях. Она увидела у меня на столе письмо Лебедева. К счастью, она, видимо, не знала почерка. Но обращение заставило ее что-то вспомнить…
– И тогда вы решили скомпрометировать ее встречей с Левицким?
– Это не было решено. Я даже не хотел… Уверяю вас, я к ней хорошо относился. Даже, если хотите, любил ее.
– Это вы доказали. Я хочу услышать от вас, как была организована встреча Левицкого с Каплан.
– Видите ли… Я уже не мог ездить на трассу… А нам надо было встретиться. Левицкий знал, что его пустят в город, в управление. Я предложил ему зайти ко мне на квартиру. Он очень волновался. Но я сказал, что бояться нечего. Если они столкнутся, он должен сделать вид, что пришел объясниться с нею.
– Он согласился?
– Он ухватился за эту мысль. Сказал, что надо обязательно встретиться с нею и устроить так, чтобы я оказался свидетелем. Это может помочь нам погубить ее, когда понадобится.
– Вскоре это понадобилось?
– Да.
– При ней вам было трудно осуществить порученное вам дело?
– Мне никто не поручал.
– Вы не думаете, что запираться дальше бессмысленно?
– Мне нечего говорить.
Но вот настал день, которого оба ждали, один – всячески приближая его, другой – сопротивляясь его наступлению всеми силами самозащиты. Не день, а очень ясное, светлое утро, когда свет падает прямо в лицо, когда обнажается каждая морщинка, каждое движение мускулов.
Голос Андронникова был особенно любознателен и безмятежен.
– Вы, кажется, очень любите музыку?
Свет бил в лицо Гранатову. Нельзя было спрятать страшную судорогу всех нервов. И даже голос обнажался – он уже не помогал запираться, он выражал полную растерянность.
– Я не понимаю… При чем здесь музыка?.. Да, я люблю… – Он еще пробовал засмеяться.
– И патефон играл в вашей жизни большую роль?
– Роль? Нет… так, от скуки… вечерами…
– Во всяком случае, он играл двоякую роль, не правда ли?
Молчание. Слышно было дыхание Гранатова.
– Надо ли мне напоминать вам о том, что вы хранили под обшивкой диска?
Гранатов не отвечал, и Андронников не торопил его. Он с интересом и презрением наблюдал, как постепенно сходило с лица Гранатова все наносное, выработанное, сделанное, как открывалась истинная суть человека – суть жалкая, гаденькая, перепуганная.
– Полноте, не огорчайтесь так, – сказал, наконец, Андронников. – Мы с вами говорили о том, что вы не продажный жулик, а идейный человек. И вот мы подошли к итогу – вы не идейный человек, а продажный жулик. Будьте же сами собою. Единственно, что вам остается, – дать откровенные показания. Вы приехали в Харбин в августе. Когда вам предложили стать японским агентом?
Молчание.
– Я же знаю все. Вы поехали в Харбин с инструкциями Лебедева и с адресом одного человека, с которым вам предстояло связаться. Так?
– Д-да…
– Наберитесь смелости. Не запинайтесь так. Я вам могу прочитать показания Лебедева, Левицкого, Парамонова, Слепцова. Они исчерпывающи. Отрицать бесполезно. Зачем же кончать свою карьеру таким трусом? Когда вы начали, вы были смелее. Вы не побоялись дать себя искалечить – во имя чего? – Он помедлил и бросил с усмешкой: – Правда, и тут вы постарались избежать боли!
Гранатов подскочил.
– Подозревайте меня в чем хотите, – истерически закричал он, – но не отнимайте у меня того, что я выстрадал! Можете упрекнуть меня в том, что я не выдержал пыток до конца… если вы так думаете. Можете упрекнуть меня за все последующее. Но вот это?..
Он поднял свои искалеченные руки. На месте ногтей темнели красные спекшиеся бугры. По белой коже змеились шрамы.
– Чистая работа, – одобрительно кивнул Андронников. – Под каким наркозом вам это сделали – под общим или местным?
Гранатов кусал губы, его глаза бегали, он старался прикрыть их веками, но веки прыгали, обнажающий свет бил в лицо.
– Может быть, вы хотите, чтобы я вам прочел показания вашего старого руководителя, Вадима Лебедева? Или вызвать сюда вашего друга Левицкого, чтобы он напомнил вам ваш собственный рассказ о блестящей хирургической работе харбинских заплечных дел мастеров? Вы можете не отвечать на мой вопрос о наркозе. Я уже знаю, что это был местный наркоз.
– Хорошо, – сказал Гранатов, смачивая языком искусанные, потрескавшиеся губы. – Хорошо. Теперь я расскажу все.
В этот самый день в горкоме партии только что закончилось бурное заседание пленума.
Когда Сема Альтшулер, растерянный и красный, ворвался в кабинет секретаря, Готовцев сдавал дела новому секретарю, Андрею Круглову.
Сема остановился у порога. Круглов показался ему старше, чем вчера, чем сегодня утром, – он выглядел совсем взрослым. Только в глазах мелькнул юношеский задорный огонек, когда он увидел взлохмаченного и возбужденного приятеля.
– Ну что, Сема?
Сема подошел к столу и, не здороваясь, категорическим движением шлепнулся в кресло.
– Я, конечно, еще кандидат, – заговорил он быстро и пламенно, – но я все-таки большевик! И скажите мне вы, партийные руководители, неужели вы сами не понимаете, что когда человек лежит болен и у него чуть не разрывается сердце, нельзя ждать ни минуты с партийным билетом? Я хожу к ней каждый день, я вижу, что она улыбается каждой доброй улыбке, но я все думал – чего ей еще не хватает? Почему ее сердце не бьется ровно? Почему в ее глазах еще нет покоя? И тогда я вдруг вскочил и спросил Тоню, и Тоня сказала – в том-то и дело, что нет! Я бежал сюда как сумасшедший, и я хотел вас бить. Вы мне ответьте, вы, партийные руководители: чуткость к товарищу – разве она не записана в партийной программе как закон?
