Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый
— Вы же…
— Это маскировка! Скорее! — В двух фразах она объяснила ему все. — В австрийской армии сейчас начнется восстание. Большевики попробуют захватить власть.
— Аглая Викентьевна, я не знал, что вы…
— И прекрасно! Зато я о вас все знаю. Скорее! Член комитета, который руководит партизанами, сейчас как раз у них. Но я знаю, что вам известно, где там в лесу Зилов с товарищами. Их немедленно надо известить. Пускай идут прямо в город.
Только сейчас Аглая заметила, что Пиркес исхудал, без кровинки в лице, что он, очевидно, болен.
— Что с вами такое?
— Пустяки!.. — Пиркес натянул на себя одеяло и сел на кровати. — Небольшое кровотечение из легких. Понимаете, «тбц». Явка партизанов известна только Одуванчику.
— Знаю, такая растрепанная девчонка. Сразу же пускай бежит!
— Я ее сейчас разыщу. Но отвернитесь, я вас очень прошу…
Аглая отвернулась. Пиркес сбросил одеяло и поднялся, но закружилась голова, он зашатался и, опрокинув стул, свалился на пол. Аглая подхватила его и усадила на кровать.
— Ну, крепитесь, милый, крепитесь… Ах, черт! Где у вас вода. Ох, да вы никуда не годны! Адрес девушки?
— Нет! — наконец встал на ноги Пиркес. — Нет, вам она не поверит. Я иду.
Аглая поддерживала его под руку и помогала одеваться.
— Вы сядете в ландо… я довезу вас до Одуванчика… а сама в комитет. Наши комитетчики уже разошлись по селам и поднимают крестьян. Рабочие готовы. Если бы дать оружие хотя бы сотне или двум рабочих! В уезде австрийцев дивизия, десять тысяч. Но офицеров не больше пятисот, это и есть реальные силы врага. Вы, Пиркес, сразу же вернетесь сюда. Раз вы больны, вы будете явкой для связи.
Пиркес оделся. Поддерживаемый Аглаей, пошатываясь, он вышел к ландо.
По улице катился бесконечный поток австрийцев — еще полчаса назад солдат австро-венгерской армии. Австрийцы бежали по тротуарам и мостовой. Они кричали и изредка постреливали.
— Керкер![27] — вопили одни.
— Командо![28] — отзывались другие.
Одни бежали к ставке командования разоружать, арестовывать, громить. Другие звали к тюрьме выпускать на волю арестантов.
— Прекрасно! — обрадовалась Аглая. — Половина освобожденных из тюрьмы охотно возьмется за оружие! Гони! — толкнула она кучера. — Гони вовсю! Они могут заметить, что это ландо полковника Таймо, и тогда нам плохо придется!
Распугивая толпу, от станции скакал конный кирасир. Грудь нараспашку, кепи набекрень. Он размахивал обнаженным палашом. Звучным, сильным баритоном он пел во весь голос:
Торреадор! Смелее в бой!Торреадор! Торреадор! Там ждет тебя любовь…
Через четверть часа Одуванчик вскочила на тормозную площадку поезда, шедшего со станции мимо первой будки по волочисско-могилевской линии. Еще через четверть часа она будет на разъезде, на посту Подольском, и оттуда, если Варька достанет лошадей в Коростовцах, — на лошадях, а если нет, то просто бегом пять верст к Зилову в лес.
Офицеров, оказавшихся в ставке, солдаты выволокли на улицу с криком и свистом. Это были штабные, адъютанты и интендантские чиновники. С них срывали офицерские нашивки и отбирали револьверы и кортики вместе с поясами. Потом всех построили по восемь в ряд. взяли в каре и, забрасывая грязью, повели к тюрьме.
Однако тюрьмы уже не было. Ее только что разгромила другая толпа. Заключенные — железнодорожники, крестьяне окрестных сел, демобилизованные фронтовики, а с ними заодно воры и спекулянты — высыпали на улицу. Их хватали в объятия, качали, дарили им табак, яблоки, мадьярские сигареты. Солдаты из тюремной команды уже тащили хворост, солому, разбитые доски — поджигать тюрьму.
Тогда штабных офицеров раздели догола и, заливаясь хохотом, отпустили на все четыре стороны. Одежду офицеров роздали узникам, выпущенным из тюрьмы. Тюрьма между тем уже пылала.
Галька Кривунова тоже вышла из тюрьмы вместе со всеми. Она просидела больше двух недель. Отбежав в сторонку от толпы, она огляделась вокруг. Ничего нельзя было понять! Из тюрьмы освобождали австрийцы — те же самые, которые и засадили ее туда. Оккупанты. Они били офицеров и громили тюрьму. Очевидно, и у них революция. Значит, революция теперь везде? Значит, в городе большевики? Галька кинулась на базар. В городе она знала один только базар — сюда раз в неделю она приносила яйца, творог или масло. Базарная улица грохотала железными шторами: лавочники спасали свои лавки. Галька подбежала к лотку знакомой торговки, как раз когда та собралась утекать домой, подхватив свои корзинки.
— Тетенька! — окликнула Галька. — А где же большевистский ревком? Вы не знаете? Там, верно, и мой Ивась!..
— Большевики! — завизжала торговка. — Переворот! Гвалт! Караул! — Она бросила свои корзинки и, накрывшись юбкой, что есть духу побежала прочь.
Изо всех домов выскакивали кирасиры, которые стояли по городу постоем, с сундучками и узлами. Они были даже без винтовок, — на черта им винтовка, когда мир, когда свобода, когда конец войны! Они бежали что было духу на вокзал — захватить место в первом же идущем к границе поезде. В Австрию, домой!
Толпы австрийцев все шли и шли, вся дивизия, тысячи солдат, высыпали разом на тесные улочки маленького городка. Из казарм подходили еще слабосильные команды, обозники, санитары, этапные подразделения. Все устремлялись к центру. Все спешили к ставке. Но ставка опустела, окна были выбиты, двери сорваны с петель. Тогда толпа двинулась на Графскую улицу — к особнякам старших офицеров, к квартире полковника Таймо. Однако фон Таймо дома не оказалось: он исчез. С несколькими адъютантами он сидел в овраге за городом, на полях орошения. Тогда толпа кинулась к станции, на вокзал: ведь там прямой провод во все концы — она соединена с Киевом, Одессой, Будапештом и Веной. Нэм Вена, нэм империя!
Вокзал уже был забит горожанами. Они жаждали расспросить, разузнать, выяснить. Бунт? Восстание? Революция? Какая революция? Чья власть сейчас в городе? И что произошло в Германии? Австро-Венгрии уже нет? А Германия еще существует? Значит, Антанта победила весь мир? А когда же прибудут французы и англичане?
Везде — в залах, в туннелях, на переходах — бурлили митинги. Венгерские, чешские, украинские, немецкие, польские и еще какие-то. Двунадесять языков пытались перекричать друг друга. В третьем классе железнодорожники братались с солдатами бывшей оккупационной армии. Люди обнимали друг друга, хлопали по спине, хохотали, каждому хотелось обменяться чем-нибудь на память. Портсигары, кисеты для махорки, кольца из шрапнельных головок, мундштуки, ножички, карандаши, портмоне, блокноты, кокарды передавались из рук в руки. Все это под возгласы «ура». В углу продавали лишнее белье, одеяла, шинели, патроны, винтовки. На черта теперь эти винтовки, когда уже мир! Нидер мит’м криге! Финаль!
Макар сменял уже блокнот на пачку мадьярских сигарет, пачку сигарет на кортик с темляком, кортик на зажигалку, зажигалку на кусочек мыла, мыло снова на блокнот. Его целовали, и он тоже целовал. Веснушчатое лицо его было бледно. Ну конечно же, происходит революция. Вот только неизвестно, где и какая. Вообще революция! Очевидно, в самой Германии. Тогда это уже всемирная революция. Завтра где-нибудь в Берлине, а может быть, в Париже будет и всемирный ревком. И придет мировой коммунизм! Макар протиснулся в конец зала третьего класса. Двадцать раз уже задели его раненую руку, и десять раз он чуть не потерял сознания от острой боли. Наконец он взобрался на буфетный прилавок и замахал здоровой рукой.
— Товарищи! Камраден! Геноссен!
Никогда в жизни Макару не приходилось произносить речей. Лицо его побледнело, на скулах резко проступили веснушки. Какой-то кирасир напялил Макару на макушку свое кепи, а сам заломил на затылок Макарову студенческую фуражку.
— Геноссе! Камрад! Домой! — закричал Макар во всю силу легких и горла. — Нах хаузе! До дому! Ше суа! Домив! Домум!.. — Это и была вся его речь. — Домой! — Он выкрикивал это слово на всех языках, какие знал и каких не знал. На русском, украинском, немецком, венгерском, чешском, польском и французском, хотя ни одного француза и близко не было. Он кричал на всякий случай и по-латыни. В вавилонском столпотворении австрийской армии могли найтись живые люди, разумеющие только этот мертвый язык.
Австрийцы двинулись к поездам. Из курьерского на Львов — Чоп — Будапешт — Вена уже выкинули всех пассажиров. Кирасиры, обозные, этапные забили все уголки. Кому не хватало места, тот забирался на крышу, седлал буфера. В конторе начальника станции шел бой — какому полку, какому батальону раньше подавать эшелон.
Почтовый вагон, однако, привлек всеобщее внимание. Служащих выгнали на перрон. Кирасиры хватали большие кожаные мешки и тут же вспарывали их палашами и штыками. Но в почтовых мешках оказались только письма, а совсем не деньги. Тогда накинулись на новенькие фанерные ящики и аккуратные белые мешочки — посылки. Их расхватывали и спешили прочь. Какой-то сержант стоял в толпе и бессмысленно улыбался: посылка, которую он схватил, оказалась его собственною, — только вчера утром он отправил ее в Падебры жене: немного сала, немного сахару и немного украинской колбасы. Слева внизу он написал свой обратный адрес…
