Ефим Пермитин - Три поколения
Он клялся, что на хребте у Соснового холма уже затоковали косачи, запели глухари.
— Своими глазыньками, собственными ушами… Шалашей наделал, в любой садись… Птицы — тьма! А уж токуют, бьются — не растащишь!
И сам Витька — с горящими глазками, с порывистыми тостами — напоминал ошалевшего от весны токующего тетерева.
Андрей не мог больше выносить одиночества. Но и на людях было ему трудно. Даже с Матильдой, относившейся к нему по-матерински, он чувствовал себя неловко, казалось, старуха догадывалась о чем-то и связывала брошенное в огонь розовое душистое письмо с приездом Неточки, и ее концерт — с нелепой размолвкой Андрея с Верой.
Из сборного домика, в котором он собирался поселиться с Верой, Андрей вернулся в узенькую комнатушку в конторе. Со стыдом и болью вспоминал он теперь, с каким радостным волнением вносили они с Верой в «свой дом» свою первую мебель: стол и два стула.
«Хоть бы сев скорее…»
Россказни Витьки о начавшихся токах подогрели Андрея: «Схожу-ка я в горы, весну послушаю, постреляю, забудусь…» Но собирался он на ночь к Сосновому холму без обычного охотничьего волнения: что-то словно надломилось в его душе.
«Но почему, почему я не удержал ее тогда?.. Господи, как ужасно, как глупо получилось все!»
…Подъем шел широкими, частью открытыми, но больше заросшими осинником еланями. Терпкий, чуть внятный душок струился от поголубевших голых осин, весенней свежестью и влагой пахнул пронизанный южным ветром снег. Узкой тропкой Андрей медленно поднимался в горы. Солнце падало за хребет, тихо было в лесу. Чуть слышные, долетали сюда мерные хлопки генератора, однако они не только не нарушали, а как бы подчеркивали предвечернюю тишину леса. Вскоре пропали и эти последние звуки: осинники, березняки, овраги полонили охотника.
Андрей лез выше и выше. Ему стало жарко; он снял шапку и расстегнул меховую куртку, но не остановился, не присел: физическим напряжением прогонял он то, что все время не давало ему покоя, как бы убегая от самого себя.
Теперь по обе стороны тропинки теснились уже не осины, а высокие гладкоствольные березы. Берестяная рубашка на них по-весеннему залоснилась, порозовела — в оживающей сердцевине деревьев двинулись соки. Андрей знал, что достаточно выстрелить в березу дробью или сделать легкий надрез ножом, и тотчас же из раны польется сладкий пахучий сок: пей сколько хочешь. Но он этого не сделал, хоть и мучила его жажда. Казалось, он сознательно причинял себе физические страдания, чтобы заглушить душевную боль.
За последним поворотом открылся Сосновый холм — глухой массив с высокими, точно из меди выкованными, вековыми деревьями в мохнатых густо-зеленых шапках. Вокруг лежали сугробы. «Наврал Витька! Какие еще тока!»
И вдруг охотничье ухо уловило какое-то бульканье. «Тетерев? Нет, ручей… Нет, тетерев. Конечно, тетерев!» Андрей невольно прибавил шагу. Задыхаясь, он уже почти бежал по тропе. За одним из поворотов тропинки, на солнечном припеке, увидел обнажившийся из-под снега скалистый утес.
«Ручей!»
Андрей с наслаждением опустился на пень.
Рожденный на крутом горном склоне первый весенний ручей вырвался из-под снежной толщи. Прозрачно-чистый, прыгая с уступа на уступ, он устремлялся в долину.
Ручей звенел у самых ног Андрея. Узенькое ложе его было усыпано белыми камешками кварца. Ударяясь о них, крохотные волны издавали музыкальный плеск, так похожий на бульбуканье токовавшего тетерева. Но это не только не огорчило охотника, а, напротив, обрадовало и взволновало его.
Андрей долго слушал детски милый лепет ручья, представлял себе, сколько препятствий встретится на пути этого первого гонца весны, как будет уходить он в глубь снежных надувов, обегать мертвые валуны, скрываться и между кочек, и в земле, чтобы снова вырваться на поверхность и звенеть молодым, победным звоном.
…По рассказам Витьки Андрей безошибочно нашел его становье — тепло укрытый лапником балаган, в котором охотник собирался коротать весенние ночи, и несколько «засидок» — шалашей вблизи обнажившихся из-под снега полян.
Андрей улегся на душистый лапник, закинув руки за голову, но лишь только он смежил глаза, как из темноты тотчас же возникло лицо Веры.
«Не усну… И сегодня не усну…»
Андрей решительно поднялся и принялся собирать сушняк. Он любил огонь в лесу и всякий раз, когда бывал в нем, раскладывал костер. Еще с детства ему запомнились слова деда-партизана: «С огнем в лесу, как с близким другом: от него и тепло и на душе радостно…»
Но сейчас и костер не радовал Андрея.
«Зачем ты лжешь мне?!» — вспомнил он слова Веры и ясно представил себе, как она, наклонив голову, побежала к калитке.
Андрей швырнул сосновый пенек в пламя, и огонь золотым роем взметнулся выше балагана.
Он посидел еще немного, разбросал головни, затоптал угли и снова лег.
Тихий Сосновый холм ожил: закачались, зашумели деревья, влажный южный ветер заметался меж высоких рыжих колонн. Андрей выглянул из балагана. Тучи завалили небо; слышно было, как падали тяжелые комья снега с ветвей. Потом зашуршал по кронам сосен теплый спорый дождь. Не переставая, он шел несколько часов и стих только перед рассветом. Когда Андрей вылез из балагана, небо расчистилось. У темной стены Соснового холма запылала крупная, отменно яркая звезда. «Утренница! — вспомнил Андрей дедово название Венеры. — Теперь уж скоро».
И вдруг издалека, с большого мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо потекли прозрачные ручьи. Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулась прилетевшая этой ночью первая стайка журавлей и протрубила утреннюю свою побудку.
Пора!
Андрей вложил патроны в ружье и, разбрызгивая мертвый жидкий снег, пошел на облюбованную с вечера гриву, где, по словам Витьки Барышева, был самый центр глухариного токовища.
Еще раз протрубил в моховом болоте журавль и смолк. Стало так тихо, как только бывает перед зарей. Андрей невольно остановился: ему не хотелось, чтобы шум шагов или даже звук его дыханья нарушали предутреннюю тишину старого леса… Стоял он несколько минут. И справа и слева захлопали крылья опускающихся тяжелых птиц. «Тетерева на ток…» — подумал Андрей, сжимая шейку ружья.
Прилетевшие птицы замерли: слушали.
«Ччууффшш!» — как боевой клич к началу единоборства, раздалось среди токовища.
«Ччууффшш!» — тотчас же отозвались разом несколько петухов и, шурша крыльями по сухобыльнику, бросились на грозный вызов. Через одну-две секунды донесся шум ударившихся грудь о грудь птиц.
Но не тетерева с их шумными драками и бурными брачными песнями привлекали Андрея. Глухари, древние таинственные птицы, — вот о ком мечтал он еще в Москве! Отец не раз говорил: «Не убивший глухаря — не охотник!» Понятно поэтому, что, когда Андрей услышал, наконец, «вступление» к глухариной песне — легкие удары верхней части клюва о нижнюю, — он забыл обо всем на свете.
Любовная песня лесного великана нежна, как шелест сухой травы. Будто бы слабая, она покрывает все звуки леса. «Шепчущая песня!» — зовут ее охотники и безошибочно различают глухариное токованье даже в ветер, под шум и скрип раскачивающихся деревьев.
Глухарь пел где-то совсем недалеко. Под его песню Андрей сделал несколько десятков прыжков и почувствовал, что певец очень близко. Сердце билось так громко, что охотник боялся, как бы оно не «подшумело» глухаря. Андрей жадно вдыхал зоревой, чистый воздух. Было еще темно, и как ни силился охотник — рассмотреть птицу не мог.
В стороне, на гриве, токовали тетерева, придушенно-хрипло хоркали пролетающие, отыскивающие самок вальдшнепы. Но Андрей не слышал ничего, кроме пения глухаря. А небо все светлело и светлело. Потом оно стало наливаться киноварью и янтарем. На полянку, на жидкий снег, упали пурпурные блики зари. Андрей уже отчетливо различал соседние кроны сосен и на самой ближней, на толстом голом суку, увидел желанного глухаря. Большая птица, веером распушив хвост и подняв голову на толстой шее, медленно передвигалась по суку: в алом пламени зари глухарь казался огромным и черным, словно вырезанным из мореного дуба.
Певец был виден теперь во всем весеннем брачном блеске: дикой ярью были налиты его малиново-огненные глаза; над карминно-красными бровями синей плавленой сталью переливались перья… Прилетевшие с рассветом глухуши стали призывно квохтать, звать его, а он пел и пел. Андрей стоял и смотрел на певца, не решаясь вскинуть ружье к плечу.
Одна из глухарок подлетела и села на маленькую сосенку так близко от охотника, что Андрей разглядел даже ее нежную пеструю грудь, отливающую палевыми тонами.
Глухарка вытягивала шею, поворачивалась к петуху то одним боком, то другим и, приспустив хвост, как-то вся приседала на качающейся под нею ветке и квохтала. Это был не то вздох, не то стон… Андрею открывалась сокровенная жизнь птиц, «тайное тайных» векового леса.
