Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Едва поднялись на железнодорожную насыпь, снаряд угодил в борт. От сильного удара Лешка на минуту потерял сознание. А когда очнулся, танк стоял накренившись, наполненным едким дымом. На спине тлел ватник, было очень жарко. Лешка включил сразу оба огнетушителя. Ухватился за рычаги. Машина послушалась. Хоть и медленно, с непонятным скрипом, а все-таки поползла вперед. Потянуло свежим воздухом, легче стало дышать.
Сперва Карасев не ощутил боли в левом плече, но когда резко взял на себя рычаг, показалось, будто раскаленную иглу вонзили в тело. Он вскрикнул и снова, едва не потерял сознание.
— Леша… Как ты? — услышал он слабый прерывистый голос Варюхина.
— Ранен, кажется.
— Доведешь?
— Попробую.
— Доведи, Леша. Тут нам сразу крышка, — попросил Варюхин и умолк.
Почудилось, будто застонал он. Однако Лешке было сейчас не до него, пересилить бы только свою боль. Казалось, что руку выдирают с мясом у него из плеча. Он скрипел зубами, кричал и корчился на сиденье, но не выпускал рычаги. Танк дергался, рыскал, плохо слушал водителя. Было просто какое-то чудо, что их пронесло, через мост, что они не свалились в воду.
Съехав с насыпи, на другой стороне реки, за окопами пехотинцев, Лешка заглушил двигатель. Это было последнее, на что хватило его сил. Он не смог даже открыть люк. Ткнулся головой в броню и застыл так в полузабытье. Будто сквозь сон слышал, как сверху что-то течет. Часто падали капли, потом раздалось бульканье, словно побежал ручеек. Потом опять капли…
Кто-то воскликнул удивленно, кто-то говорил быстро и громко, но Лешка не мог понять смысла слов. Наверху долго возились, вытаскивая кого-то. Цепкая рука схватила его за плечо, встряхнула. Лешка вскрикнул.
— Живой? — обрадованно спросил незнакомый голос.
Боль вернула сознание. Карасев со стоном вылез из танка. Ему помогли спуститься на землю. В голове гудело, подкатывалась к горлу тошнота. Он смотрел и не узнавал своей машины, облепленной грязью, с дырой в борту. Левая гусеница едва держалась. На корме, на расстеленной плащ-палатке лежал стрелок-радист. Лицо его было прикрыто пилоткой.
— Командир где? — спросил Лешка, облизывая сухие губы.
— Лейтенант, что ли? А вон на повозке.
Лешка подошел к подводе. Варюхина завалили сеном для тепла, виднелось только очень белое лицо. Он узнал Карасева. Смотрел просительно, пытался произнести что-то и не мог: губы его едва шевелились.
— Ну, подвинься, — сказал Лешке санитар, садясь на край подводы. Выругался и добавил: — Какой народ сволочной! Человеку ногу оторвало, кровью истек, а им хоть бы что, перевязать не смогли.
— Как ногу? — ошеломленно спросил Карасев. — Он же молчал, он и не крикнул даже!
— Значит, не мог кричать или не хотел, — ответил санитар, толкая возчика в спину. — Ну, Михеич, живей шевелись.
Лешка в смятении смотрел на удаляющуюся подводу. Смотрел и думал: почему не стонал Варюхин, не звал на помощь? Не хотел мешать ему вести машину? Ну, конечно, ведь они были последние. Еще несколько минут, и немцы отрезали бы им путь на мост. И Варюхин терпел. Лучше умереть среди своих, чем остаться на той стороне!
* * *Твердый холодный ствол нагана уперся в висок, Степан Степанович вздрогнул. Теперь стоит только нажать пальцем спусковой крючок — и все будет кончено: не останется раздирающих душу тяжелых мыслей, не останется позора, легшего на его плечи. Тьма, тишина, спокойствие…
Он не сомневался в том, что это необходимо. Просто ему не хотелось расстаться с жизнью именно сейчас, когда так красиво было вокруг, когда так легко и приятно было дышать, ощущая тонкий запах прелой листвы.
Рука заныла от напряжения. Оказывается, это очень неудобно — целиться в свой висок. Степан Степанович опустил наган. Ну что же, у него еще есть время. Атака немцев отбита. Красноармейцы пока задержали их на опушке леса. А те, кто пошел искать, брод на реке, возвратятся не скоро.
Степан Степанович сидел в чаще на старом замшелом пне. Сидел ссутулившись, подняв воротник шинели с оторванным хлястиком, натянув на уши чью-то засаленную пилотку, давно не бритый, осунувшийся. Холодно и ясно было в лесу. Чистая глубокая синева проглядывала в разрывах облаков. Гнулись под ветром оголенные вершины деревьев.
Еще неделю назад леса стояли тихие, пышные, будто уснувшие в осеннем нарядном уборе. Желтым пламенем пылали березы, в темных зарослях ельника горели оранжевые осины. Но вот ударил в ночь первый заморозок, покоробил листву: тонко звенела она, будто железная. Днем выглянуло теплое еще солнце, согрело воздух. Срывались с веток тяжелые капли. Запахло прелью и полетели с деревьев блеклые оттаявшие листья.
А тут еще рванул с севера резкий ветер — листобой, засвистел уныло среди ветвей: и забушевала с шорохом и треском осенняя рыжая метель, засыпая сугробами овражки и ямы, заметая дороги и тропы. На глазах менялся, редел лес. Уже не сочились под корой живительные земные соки, почернели голые ветки. Лес умирал…
Ну что же, всему на свете приходит конец. Еще недавно все было очень хорошо. Степан Степанович держал со своей дивизией оборону на реке Судость. Обе стороны врылись в землю, и Ермаков уже считал, что маневренная война кончилась, немцы выдохлись и фронт стал до зимы. Степан Степанович, как никогда верил в свои силы. А теперь вот сидит здесь и смотрит в черное дуло нагана. В барабане три патрона. Один совсем новый и два потускневших, долго пролежавших на складе. Для себя надо использовать новый, он сработает без осечки.
Впрочем, не стоило об этом думать. Зачем ворошить в памяти пережитое. Он уж и так десятки раз припоминал события последних дней, десятки раз анализировал их, искал ошибки. Собственно, непоправимая, решившая все ошибка была допущена в самом начале. Его обманули, обманули до издевательства просто.
Он знал, что немцы затевают какую-то операцию и предполагал, что они нанесут удар вдоль дороги. И они действительно нанесли первый удар именно здесь. Немцы не прорывали, они прогрызали, продалбливали оборону дивизии на двухкилометровом фронте. Бомбежка началась с раннего утра второго октября. За день немцы несколько раз перепахали бомбами передовую. Батальон, занимавший там оборону, был истреблен.
Одновременно работала и артиллерия, ведя огонь на подавление по заранее разведанным целям. Иногда стрельба прекращалась. Степан Степанович каждый раз думал, что сейчас начнется атака. Это же правило: бомбежка, артиллерийская подготовка, потом штурм пехоты. Ермаков подбрасывал к месту намечавшегося прорыва резервы, снимал роты с других участков. А немцы перемалывали эти резервы, бомбили их на подходе, уничтожали снарядами в наскоро отрытых окопах. Фашистские самолеты облили горючей жидкостью леса, выкуривая красноармейцев на открытое место. Ночью огневой бой стих. Только артиллерия вела беспокоящую стрельбу. Ермаков организовал новую линию обороны. С рассветом опять началась мясорубка. Подразделения, занявшие ночью траншеи, тоже были уничтожены, вбиты в землю. Немецкая пехота могла бы без особого труда пройти через этот участок. Степан Степанович сам вывел к этому месту свой последний резерв, батальон Филимонова, рассчитывая контратакой остановить наступление. Но немцы не атаковали и в этот раз. Бомбежка прекратилась, и все смолкло.
А через полчаса из штаба позвонил комиссар дивизии Ласточкин и сообщил торопливо, что немцы без всякой подготовки атаковали танками и пехотой позиции в восьми километрах южнее, что ослабленный, не ожидавший нападения полк смят и что немцы двумя колоннами продвигаются в тыл. Их танки и автоматчики уже вышли к штабу. «Принимаю бой, Степаныч! Выручай, если можешь!» — это было последнее, что услышал он от комиссара.
Связь оборвалась. Ермаков повел батальон к штабу, но сзади нагнали немецкие грузовики с пехотой. Они проехали через пробитую бомбами и снарядами брешь. Батальон занял круговую оборону и двое суток держался на перекрестке дорог. Немцы не особенно нажимали, их колонны двигались севернее и южнее.
Самое страшное было то, что в наиболее ответственный момент Ермаков потерял руководство войсками. Один из его полков упорно держался на своем участке. Через несколько дней, встретив в лесу красноармейцев, Степан Степанович узнал от них, что полк, израсходовав боеприпасы и не имея указаний, отошел на соединение с 13-й армией.
В конец концов немцы выбили батальон Филимонова с перекрестка дорог. В ночном бою пришлось бросить раненых, все пушки и пулеметы. Из огневого кольца вырвались пятьдесят человек. Оглушенного взрывом Ермакова вытащили на себе Иван Булгаков и начпрод Брагин.
Больше недели плутали они по лесам, держа направление на северо-восток. Везде были немцы. Их войска стояли в населенных пунктах, двигались по дорогам. Уже рухнула под напором восьмидесяти фашистских дивизий оборона Западного и Брянского фронтов, уже в полном разгаре было генеральное наступление на Москву. Уже истекали кровью советские дивизии, окруженные в районе Брянска и Вязьмы. А Степан Степанович, ничего не знавший об этой общей беде, был уверен, что именно он открыл немцам путь на восток. И весь позор он брал на себя.
