Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
За месяц, пока мы расчищали завалы, со всей страны в пострадавший город шли эшелоны. Все, что надо для развертывания строительных работ: доски, цемент, кирпич, блоки сборных домов. В Ташкенте много старых домов, и как раз старые дома, особенно в центре, не выдержали подземных толчков. Время подсказывало: строить так строить! Строить так, чтобы город стал еще краше, еще лучше, чем он был. И вот совещание строителей. Понятно, разговор об одном — как лучше, как быстрее восстановить город. Совещание было в театре, который, к счастью, не пострадал. Съезд, а не совещание! Ведь в Ташкент съехались строители со всех концов страны. И все больше молодежь. А молодежь теперь, знаете, какая — лохматые головы, борода, усищи! Одним словом, п и ж о н ы. Пижоны-пижоны, а на работе — звери! Вы воевали. Вы знаете, почем фунт лиха. В бою случалось и не есть сутками, и не спать по две-три ночи кряду. Так и мы в Ташкенте. И теперь я смотрю на ребят: исхудали, глаза ввалились. Только шевелюры отросли еще пуще; отросли и запылились. Редко-редко среди этих кудлатых запыленных голов мелькнет седая голова пожилого человека — на совещании были директора научно-исследовательских и проектных институтов, ученые-строители, начальники главков… Начало что-то затягивалось. Оглядываю зал. Вдруг вижу, в партере, не то в третьем, не то в четвертом ряду, мелькнула женская головка. Кос я не увидел сразу, но мне показалось, что блеснули серебряные украшения. Неужели Халима?!
На сцене появился президиум, совещание началось. Слушаю, что-то записываю даже, а сам поглядываю туда, в партер. Почему-то ее голова прикрыта черным платком. На улицах мне уже встречались женщины в таких платках. Неужели Халима? Вы поймете мое состояние: не могу ни сидеть, ни слушать. Не помню, как дождался перерыва. Как только объявили перерыв, я опрометью бросился вниз, к партеру. Пробрался вперед. Успел! Женщина тоже сидела не с краю. Она встала и, поджидая, когда выйдут соседи, туже затянула платок. Я приглядывался к ней. Вот женщина повернулась… У меня все так и оборвалось внутри — Халима! Она не видела меня и, потупясь, шла меж кресел за каким-то лохматым парнем. Я не спускал с нее глаз. Боже, как она изменилась! Лицо осунулось; большие черные глаза будто погасли; нос заострился; губы поблекли. Я не очень был уверен, что совладаю с собой — вдруг брошусь обнимать ее на людях. Поэтому я заранее обдумал, что сказать ей. «Скажу, — решил я, — Халима, вот мы и встретились! Что с вами?» Но, когда кудлатый парень вышел и нас ничто уже больше не разделяло, я шагнул ей навстречу и прошептал:
— Халима!
Произнести ее имя в полный голос у меня не хватило сил. Но она услыхала, что кто-то произнес ее имя, остановилась и огляделась. Видно, и я здорово сдал и изменился, ибо она не сразу узнала меня.
— Иван!
Платок спал с головы на плечи, и я увидел, что это та самая Халима, которой любовался когда-то в Тромсе. — Халима…
— Давно вы тут?
— С первого дня.
— О-о! — Она взяла меня за руку, и мы вместе пошли к выходу.
Но мы не сделали и двух шагов — дорогу Халиме преградил какой-то высокий мужчина в очках.
— Халима, у меня к вам дело! — сказал он. Халима встретила его без особой радости.
— Познакомьтесь, Гафур Султанович, — кивнула она в мою сторону. — Москвич, Иван… Приехал помочь нам.
Мужчина не протянул мне руки, а только раскланялся.
— Очень приятно. А вы давно знакомы?
— Да, — сказала Халима. — Мы вместе плавали на пароходе в Северную Норвегию.
Гафур Султанович еще раз раскланялся и оставил нас.
Мы вышли в фойе.
— Что это за человек? — спросил я.
— А-а! Это Умаров, мой начальник.
В фойе было много народу. Один искал знакомых по тресту, управлению; другой тыкался лицом к соседу — прикурить сигарету. Дым, сутолока, все те же споры, которые шли в зале.
— Душно! — вырвалось у меня; был конец мая, и в городе плавился и липнул к ногам асфальт на тротуарах. — Может вообще уйти отсюда? Тут и без нас хватает умных голов. «Сейсмическая стойкость сборных конструкций!..» — передразнил я спорщиков. — Как решат умные головы, так и будет.
— Я не могу уйти, — обронила она. — Я только и жива этим — делом.
Но, хоть и не на долгое время, мне все же удалось увести ее из душного фойе на улицу. Перед театром был небольшой сквер. Цвела акация, пахли листья молодых тополей. Я усадил Халиму на скамью, сел рядом; взял ее руки в свои и только тогда сказал:
— Ну, а теперь рассказывайте все по порядку!
Халима уткнулась в мое плечо — как тогда в автобусе, когда мы возвращались с метеостанции — и заплакала. Она не рыдала, не причитала, а плакала тихо, беззвучно, только плечи ее подрагивали. Я не знал, что делать. Гладить, ласкать эти вздрагивающие плечи? Успокаивать, говорить какие-то ласковые слова? Все это грубо, глупо. И я какое-то время молча сидел рядом. Потом не удержался и погладил ее. Ладони у меня в те дни были корявые от мозолей и ссадин. Не ладони, а чугунные сковороды. Она почувствовала это, а может, ее напугала моя решительность: она вздрогнула, отпрянула; потом, будто вспомнив, кто рядом, взяла мои руки и долго глядела на них сквозь слезы. Вздохнула, провела своей бархатной ладошкой по моей, словно не веря, что такими жесткими могут быть ладони человека.
— Сабир?! — сказал я.
— Да… — Она обернулась и впервые посмотрела на меня. — И самое страшное, за что я казню сама себя: он погиб из-за меня. — Халима краем платка вытерла слезы. — Он оказался смелее, мужественнее, чем я о нем думала. Иногда его медлительность меня раздражала. А тут, когда это случилось, все решали считанные секунды. И он не растерялся. Как раз болел Рахим, наш мальчик. У него была корь, он часто вскрикивал среди ночи и просил пить. Я спала с ним в детской. Какой сон, когда рядом больной ребенок?! Рахим вскрикнул. Я встала, дала ему попить. Через некоторое время он забылся. Я задремала. Вдруг слышу какой-то странный гул. Такого странного гула я ни разу в жизни не слышала. Гроза?! Бомбежка?! Уже занялся рассвет. Но в комнате было темно. Я включила ночник — какой-то единый миг свет еще горел. И в этот единый миг я увидела, что стена дома треснула и щель растет, ширится — так бывает, когда течет вода. Из щели, из паза торчит конец деревянной балки — вот-вот обрушится потолок. Я
