Юность - Николай Иванович Кочин
— А как, господа, убедительно ли сказано?
— Превосходно, — хором отзывались женщины, — очень остроумно, граф. Напоминает Жозефа де Местра.
По окончании чтения обменялись мнениями. Встал высокий толстый человек в широкой рясе. Он говорил, что граф прав: все спасение России в восстановлении истинно русских охранительных начал.
— Начала православия, самодержавия и народности составляют последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества.
Он произнес это торжественно, как на проповеди, и сел.
— Верноподданность — великая сила, ваше преосвященство, — сказал владыке старый генерал с сизым носом, сидящий по соседству, — напомню, ваше преосвященство, крылатую фразу писателя Кукольника: если прикажет государь, завтра буду акушером… А?
Наконец вспомнили, что не говорил еще таинственный посланец столицы, и все стали просить его высказаться насчет текущего момента…
Он сказал:
— Я, господа, дворянин и офицер. Я человек дела. Отчаянные болезни требуют отчаянных средств. Не речами и резолюциями разрешаются великие вопросы эпохи, а железом и кровью… сказал Бисмарк. Надо объединяться, пока озверелая солдатня и быдло пугачевцев не перерезали нас в постелях…
Вот в это время вошел слуга и доложил о прибытии Онисима Крупнова. Услышав, что это — мужик из села, дамы пожали плечами и многозначительно переглянулись. Некоторые высказали возмущение. Только один граф знал да его высокочтимый петербуржец, какой вес имел этот мужик на селе и как сейчас все благополучие графа и исход его дела зависели от мошны Онисима. Граф, оставшийся без денег, вынужденный содержать целую ораву гостей, будучи убежденным, что дубраву все равно мужики вырубят, решил продать ее Онисиму, который давно на нее охотился.
— Господа, — сказал граф. — Сейчас вы увидите грядущего хозяина сегодняшней России, мужика из села, у которого столько николаевских кредиток и керенок, что он может закупить сразу всю усадьбу… А чешется он пятерней и расписываться не умеет… Есть все данные полагать, что социалисты готовят его депутатом в Учредительное собрание по нашей области. Этому кулаку я должен с почтением жать руку и даже притворяться его другом… Придержите нервы…
— Париж стоит мессы, — сказал барон.
После этого с большим нетерпением ожидали хозяина сегодняшней России. Онисим Крупнов вошел в гостиную медленно и неуклюже, озираясь, хмурясь, осторожно опуская на ковры смазные сапоги. Сразу наполнил зал запахом дегтя и прелых портянок. Весь он был пыльный, пришел с гумна, и даже солома застряла в бороде. Он не знал, где и как стоять, и был как слон в стекольном магазине. Он снял картуз и сказал уверенно густым басом:
— Мир честной компании. Дамскому полу поклон на особицу. Ты звал меня, барин?
Граф сказал:
— Барином был мой отец вашему отцу, Анисим Лукич. А мы с вами на равной ноге — граждане свободной России. На равных правах.
Он подал Крупнову руку и усадил гостя на мягкий стул. Стул затрещал под ним. Онисим привстал, поглядел на бархатное сиденье, потрогал покосившийся стул и сказал:
— Это для деликатного пола. А что касаемо равных прав, барин, то это одна только прокламация. У тебя одного лесу в Заволжье тысячу десятин, а я за каждой палкой должен идти к тебе… да низко поклониться за свои-то кровные…
— Никто не виноват. Твое — есть твое, а мое — есть мое…
— Мое мной и заработано, — он показал руки, как грабли, — а другим всю жизнь манная с неба…
— Мне, например, отец оставил. Это тоже законное наследство.
Онисим усмехнулся.
— Хорошо, скажем, тебе отец оставил, отцу отец оставил, а первый-то в вашем роде каким манером сумел тысячу десятин отхватить?.. Вот в этом вся тайность… Ежели тысяча сельчан и деревца не имеют, а ваш отец один тысячу десятин имел, значит, и премудрость его одна — хапнул.
— Хапнул? — спросила девица. — Что может значить это слово?
— Присвоил, стало быть, общее… Не заработал, а объегорил ближнего, и ежели другой таким манером приобретенное тоже хапает, нет в этом никакого зазору и названье этому — вор у вора дубинку украл.
Все в ужасе молчали. У девицы выступили красные пятна на лице. У владыки мятежно вздымался живот. Дамы поедали Онисима лихорадочно воспаленными глазами. Один барон был спокоен…
— Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног, — сказал он в тон Онисиму.
— Справедливо. Будьте в том уповательны. — Он поглядел на грязные свои сапоги с приставшими к рантам комьями засохшей глины. — Не преминем отряхнуть прах.
Владыка сказал:
— Основывать свое благосостояние на разрушении чужого — это противоречит заповеди господней. Помнишь: «Не укради». Пятая заповедь наша…
— Так какой же это грех — отнять наворованное? Это — только справедливость — покарать блудодея, чтобы было ему неповадно. — Онисим еще сильнее усмехнулся. — Я вот слышал тут за дверью, слуга-то меня не сразу пустил, как вы тут царя хвалили… Помазанник, самодержец и никаких гвоздей… Но там же, в той же самой книге сказано апостолом Павлом: «Несть бо власти, аще не от бога». Не о царях сказано, а о всякой власти, в том числе и о Временном правительстве… Значит, и президентская власть от бога… Так оно в других странах и признано. Вон какая штука, батюшка…
На мягких стульях зашелестели, зашевелились. Самый зажиточный и богобоязненный из сельчан отверг все аргументы еще не выпущенного в свет сочинения. Чтобы отвлечь гостя от предмета спора, барин стал говорить о посевах, о жатве, но было поздно — Онисима остановить уже было нельзя, в нем разбудили ярость кержацкого начетчика.
— Ежели бы республиканская власть не была от бога, не благословляли бы ее заграничные попы. Вот уже полсотни лет наши союзники французы живут без императора, а попы их благословляют. А папа римский тоже не соплями мазан, разбирается, что к чему, и он не перечит против президента…
— Папа римский — еретик! — враждебным тоном сказала девица.
— Антиресный получается разговор, — Онисим расхохотался. — Да ведь и вы, православные, нас, кержаков-староверов, еретиками считаете… Однако бог от нас не отступился. Вы, красавица, и бога-то себе барским союзником сделали, так
