Женщины - Ирина Александровна Велембовская
Аля от неожиданности не знала, что и сказать. А мать, хотя втайне и держала в голове, что рано или поздно Альке надо куда-то отправляться за счастьем, тут тоже растерялась: вдруг уж как-то сразу…
— Да нет, у нас вроде бы сейчас ничего… Хлеб бесперебойно, картошек хватает, и деньгами дают… Опять же и товар всякий привозят, модное даже. Зачем ей от своих отбиваться? Тут мать, родня…
Дуська усмехнулась:
— «Картошек»!.. Господи, да что же она, с матерью да с родней век сидеть будет? Странно ты, тетя Груша, рассуждаешь! Она же молодая, ей жизнь устраивать надо.
— Это — верное твое слово, — тихо сказала тетя Груша и сунула к лицу старый фартук.
Все глядели на Алю, ждали, что она скажет. И она долго молчала.
— Вот если бы всем вместе… — робко сказала она наконец.
Тут уж вмешалась и невестка, Дуськина сестра:
— Да куда ж вы всем табором-то, как цыгане? Кто вас там ждет? — И стала горячо доказывать: такой случай упускать глупо. Свой человек поможет, устроит. — На штапельное платье ты и тут, конечно, заработаешь, да кому ты тут нужна и в штапельном-то? А в городе просторней, никто там про тебя не знает, глядишь — и найдется человек. Тогда и Славку заберешь. Мы их тут не обидим.
Тетя Груша первая сообразила: невестка потому так старается, что тут свой интерес — Алю проводят, свекровь к себе заберет, чтобы за ее ребятами смотрела, а молодая хозяйка на ферму выйдет, не то грозят участок обрезать. Дворы рядом, огоро́жу небось мечтают снять, чтобы полгектара чернозему себе прибрать: одной картошки возов тридцать накопают.
И тетя Груша сказала самым решительным образом:
— Алевтина пущай едет, а мы со Славиком из своего дому не пойдем. Так что и не рассчитывайте. Я не из трех щепок складена, чтобы в сиделках вам сидеть. Еще и в колхозе поработаю. Пенсию вот дадут. Алька деньжонок нам когда пошлет. Проживем. А вы свои дела, как хотите, управляйте. Не за-ради вашего интереса мне Альку с глаз отпускать. За-ради ее самой — другое дело. Может, правда, бог даст, жизнь свою оборудует.
Уезжала Дуська через две недели. За это время Аля с матерью много передумали, переговорили.
— Может быть, мама, правда поехать? Устроюсь, тогда вас возьму. Славик вырастет, в институт поступит…
— Загадала! До тех пор сто снегов сойдет! Ты о себе думай.
И не дожидаясь Алькиного решения, сама пошла за справкой к председателю колхоза. Тот сначала заартачился: время ли летом из колхоза отпускать?
Но тетя Груша нашла ход:
— Через твоего же племянника, Иван Андрияныч, Альки моей жизнь сломанная. Претензии к тебе нет, а справочку дай. У тебя у самого вон две дочки в городе. Сам понимаешь, какая Альке моей теперь здесь жизнь! А свеклу всю на меня переложь. Обработаю.
Собрали Алю быстро и потихоньку от лишних разговоров, будто погостить к родне: зачем подводить председателя? Мать все уговаривала, совала Але валяные сапоги с калошами. Хорошие ведь валенки, только этой зимой скатанные. Не оглянешься, как опять зима подступит.
— Да на кой ей валенки? — нетерпеливо сказала Дуська. — Что она там будет как колхозница ходить? Ботинки на меху купит.
Они выехали рано, зарей. Было розово и холодно. Аля, пока шли полем до станции, то и дело оглядывалась на Гуськи, на свой дом в кружеве молодых яблонь, ее трясла тоскливая дрожь, а навязанный матерью узел казался непомерно тяжелым. Мать семенила рядом и что-то говорила, старалась шепнуть в ухо, чтобы слышала только Аля.
В вагоне народу было мало, и те, кто ехал, дремали, потому что час был ранний. Аля глядела в окошко, за которым все еще виделось ей мокрое лицо матери, ее выцветшие, набухшие слезой глаза и жалконькая мордашка сына, которого подняли еще затемно, теплого и ничего не понимающего.
Аля прикусила губу — так жалко было Славку! Правда, он больше бабушкины руки знал, чем ее. Бабушка и ночью поднималась пошикать, потрясти: жалела Алькин сон. И кашку всю скармливала мальчишке без остатка, а у Али на это терпения не хватало. Зато уж если откуда-нибудь возвращалась, то тащила конфеты и пряники полным карманом. У других ребятишек в Гуськах лет до двух вся обувь — это связанные бабушками носки из толстой пряжи. А своего Славика, чуть тот пошел, Аля обула в красные башмачки на шнурочках. Кто бы ни ехал в город, просила то шапочку для Славика, то носочки…
— И чего расстраиваешься? — заметила Дуська, почувствовав, что Алька близка к слезам. — Тебе плакать не приходится, едешь на готовое. А я вот десять лет назад отсюда уезжала к голому месту. Не знала, с чего и начну…
Дуська говорила тихо, и лицо ее, чужое, сильно подмалеванное, стало как-то добрее, проще.
— Две зимы на торфу отработала по вербовке. Потом в няньки к ребенку устроилась. Ой, про это и вспоминать неохота! Тычешь ему, бывало, кашку манную, а он не ест, балуется, норовит тебе ложку в рот запихать. Забавляй его по-всякому, погремушкой тряси… Нас вон у матери семеро было, так не до уговоров: хочешь — ешь, не хочешь — с рук долой. Я Сеньку, Витьку нянчила, так иной раз за баловство так по затылку съездишь!.. Что ж делать, приходится.
— А мы нашего никогда не бьем, — тихо сказала Аля.
— Зачем вам его бить: он у вас один. Было бы у тебя их пяток!.. Да, сейчас в деревне все стало по-другому: девчонки только и знают в школу бегать да в игры играться. А я, маленькая была, на всю семью картошки по три чугуна начищала. Ты мать свою спроси: меня ведь от земли не было видно…
И Дуська добро усмехнулась. «Она все-таки хорошая, — подумала Аля. — Когда она не гордится, совсем она другая…»
2
Да, была Евдокия Кузина и другая: маленькая, рыжеватая девчонка с жидкими косичками, в которые были вплетены ботиночные шнурки. Ходила в полушалочке и коротеньком пиджачке из чертовой кожи. Попав в город, первое время равнодушно не могла пройти мимо мороженого и тратила на него все свои первые деньжонки. Потом остепенилась. По совету дворничихи, с которой подружилась, гуляя с хозяйским ребенком, стала воздерживаться от «глупостей» и собирать деньги на пальто. И довольно быстро научилась придерживать
