Юрий Яковлев - Первая Бастилия
И начались рукопожатия, похлопывание по плечам. Можно было подумать, что они не виделись вечность и все это время только и ждали прихода Володи. Но когда через несколько минут дверь камеры снова отворилась и на пороге, поблескивая серебряной оправой очков, появился бледный Стариков, все повторилось: так же повскакали с мест, так же закричали:
— Стариков пришел! Ура|
Стариков молча прошел по камере, сел на нары и погрузился в раздумье.
Володя смотрел на товарища со стороны и поражался, как быстро тюрьма наложила печать на лицо Старикова. Он осунулся, зарос щетиной, а его глаза смотрели как-то беспомощно и пугливо. Он не обращал внимания на шутки товарищей и морщился от их веселых выкриков, словно они причиняли боль.
Володя подошел к Старикову, сел рядом и спросил:
— Что с тобой, Николай?
Стариков посмотрел на Володю сухо, почти враждебно и процедил сквозь зубы:
— Моя карьера кончилась... Доигрались!
Он снял очки и стал их крутить в руках. Володя обратил внимание, что глаза у Старикова маленькие. Неестественно маленькие для такого рослого человека. И Володе подумалось, что очки служат маскарадной маской, которая все время скрывала истинное лицо Старикова. И его слова о свободе, равенстве и братстве тоже были маской, такой же, как очки.
«А орешек-то оказался гнилым, — подумал Володя и даже почувствовал привкус горечи. — «Карьера кончилась!..»
Один из студентов вскочил на нары и крикнул:
— Друзья, долой тюремные халаты! Мы не каторжники!
И все стали сбрасывать халаты. Они делали это с нескрываемым озорным удовольствием. Посередине камеры выросла целая гора халатов. И студент, предложивший сбросить арестантские шкуры, прыгнул на эту кучу.
В рубахах было холодно, но студенты жались друг к другу, прыгали, били себя по плечам, как заправские ямщики на морозе. Однако крепились и халаты не надевали.
Кто-то стал декламировать стихи.
Товарищ, верь: взойдет она,Звезда пленительного счастья.Россия вспрянет ото сна.И на обломках самовластьяНапишут наши имена!
— Друзья, — обратился к товарищам студент Фирсов, — давайте проведем опрос, что каждый из нас будет делать потом, на воле?
Студенты притихли. Потом каждый из них стал отвечать, и голоса их зазвучали звонко, как на перекличке.
— Я отвоевался. Уеду к отцу. Будем вместе торговать кожей.
— Пойду в репетиторы.
— Займусь самообразованием.
— Еще потягаюсь с господами Потаповыми!..
Наконец очередь дошла до Володи. Он задумчиво сидел рядом со Стариковым, все еще не в силах привыкнуть к новой личине бывшего друга.
— А ты что думаешь делать, Ульянов?
— Мне что ж думать, — отозвался Володя. — Мне дорожка проторена старшим братом.
Стариков сразу отодвинулся от Володи и забился дальше в угол. И Володя остро почувствовал, как камеру пересекла невидимая баррикада, навсегда разделившая бывших друзей на два лагеря.
Разговор в тюремной конторе был коротким.
— Фамилия? — спросил тюремный чиновник.
— Ульянов.
— Бывший студент юридического факультета Императорского Казанского университета?
— Уже бывший? — спросил Володя, удивленно подняв брови.
— Уже бывший! Три месяца проучились и уже бывший.
Чиновник откашлялся и перешел на официальный тон:
— За участие в студенческих беспорядках вы исключены из университета с воспрещением жительства в Казани. Местом ссылки вам определена деревня Кокушкино.
— Я свободен? — спросил Володя.
— Вы направляетесь в ссылку, — ответил чиновник. — На сборы вам дается день. Идите... переоденьтесь.
Десятая глава
Высоко над Казанью горит красное солнце. Декабрьские морозы не дали ему накалиться добела, и оно дошло только до красного каления. Но и за это ему спасибо. Оно горит над крышами, укутанными снегом, над башнями казанского кремля, над куполами и минаретами. Как хорошо, что есть солнце — живое, огненно-красное, греющее одним своим видом.
Володя щурится и все смотрит на солнце. Когда проведешь хотя бы два дня в слепом каменном мешке, то, вырвавшись на волю, начинаешь чувствовать себя заново рожденным и смотришь на мир так, будто видишь его впервые. Как вкусно пахнет снег! Сколько дивной прелести в его скрипе. Скрипи, скрипи, снег! Оказывается, снег не белый, а розоватый. Это красная краска морозного солнца подсветила его. А в тени снег синий...
С небольшим узелком под мышкой Володя быстро зашагал по улицам. Он вдыхал воздух свободы и шагал, шагал, размахивая свободной рукой.
За углом его окликнул знакомый девичий голос. Володя остановился и увидел Дашу. Она шла ему навстречу, улыбающаяся, раскрасневшаяся, весело постукивая каблуками высоких шнурованных ботинок. Девушка подошла к Володе и посмотрела на него восторженными, широко раскрытыми глазами.
— Здравствуйте, Даша! Что это вы меня так разглядываете?
— Как вы перенесли тюрьму? — спросила девушка, двумя руками сжимая Володину руку.
Она ждала от него волнующего рассказа, возвышенных слов, — это было написано на ее лице. Но Володя ответил очень просто и буднично:
— Натер шею арестантским халатом.
И он провел рукой по шее.
Даша не обратила внимания на его ответ, она не хотела расставаться с миром своих представлений. Она крепче сжала Володину руку и заговорила быстро и, как Володе показалось, театрально:
— Володя, хватит терпеть! Пробил час настоящей борьбы. Мы решили убить... губернатора Казани.
— Даша! — вырвалось у Володи, но она не дала ему возразить.
— Володя, мы рассчитываем на вас...
Все, что говорила эта милая восторженная гимназистка, показалось Володе настолько пустым и ходульным, что у него появилось желание рассмеяться. Но, не желая обижать Дашу, он сдержался.
— Даша, это бессмысленно... — начал было говорить Володя, но девушка перебила его.
— Вы просто трусите! — выкрикнула она.
— Я против бессмысленных жертв, — резко сказал Володя. — Мне эти заблуждения дорого стоили... Я потерял брата...
— Вы изменили брату!
Лицо девушки стало красным. А в ее глазах появилось что-то не то сердитое, не то капризное.
— Я считал вас серьезной, — сказал Володя.
Но ей уже было безразлично, что он говорит. Ей важно было самой поскорей выпалить весь свой заряд:
— Владимир Ульянов, я глубоко разочаровалась в вас! Прощайте! Вы обо мне еще услышите!
Володя не выдержал и улыбнулся. Он тут же спохватился, но было уже поздно. Даша метнула в него презрительный взгляд, топнула шнурованным сапожком и побежала прочь. Володя хотел догнать ее. Он даже сделал несколько шагов вдогонку. Но потом махнул рукой и зашагал дальше.
По главной улице Казани, по живому коридору, образованному из публики, двигался санный поезд. Звенели поддужные колокольчики. От заиндевевших лошадей шел пар. А в санях сидели студенты, которых за участие в «беспорядках» выдворяли из города. Нет, они не подавлены и не сломлены. Они смотрят веселыми глазами, лихо заломили шапки и изо всех сил машут тем, кто пришел их проводить.
«Прощай, Казань!.. Прощай, университет!.. Недалеко еще то время, когда мы въезжали сюда, полные веры и любви к университету и его жизни, мы думали, что здесь, в храме науки, мы найдем те знания, опираясь на которые мы могли бы войти в жизнь борцами за счастье и благо нашей измученной родины!»
Городовые пытались оттеснить толпу. Но разве им совладать с большим скоплением людей, которые вышли на улицу выразить сочувствие исключенным студентам. Люди махали руками, кричали: «Счастливого пути! Возвращайтесь в Казань! Мы гордимся вами!» — и бросали в сани пакеты с провизией на дорогу.
Володя с мамой и Маняшей ехали в крытой кибитке. А за ними на массивном жеребце скакал полицейский чин. И всадник и конь покрыты белыми ворсинками инея, оба они тяжелые, монументальные. Похожи на конный памятник, спрыгнувший с пьедестала. Стучали копыта. Этот стук металлическими щелчками отдавался в ушах, и Володя представил себе, что за кибиткой скачет «Медный всадник». Он улыбнулся своим мыслям и легонько толкнул Маняшу: мол, посмотри, каким почетом мы окружены. Маняша высунулась из кибитки и с любопытством посмотрела на «Медного всадника».
— От тебя еще тюрьмой пахнет, — сказала Мария Александровна, — этот запах не скоро проходит... Ты взял очень много книг.
Книг в кибитке действительно много. Они лежат аккуратными связками в ногах и на облучке.
— Поступаю в Кокушкинский университет, — шутил Володя.
А маленькая Маняша восприняла эти слова всерьез.
— Разве в нашем Кокушкине открыли университет?
— Да, специально для Володи Ульянова. Ты разве не знала?
Движение. Движение. Движение. Не задерживаться на одном месте. Не пускать глубокие корни. Быть готовым ко всяким переменам. Движение — это быт революционера.
Володя думает о своих товарищах. Одни из них, насмерть перепуганные, навсегда отошли от борьбы. И если бы можно было повернуть обратно время, они бы ни за какие калачи не пришли в университет 4 декабря, а, сказавшись больными, отсиделись бы дома. Другие непоколебимы. Их крепко прихватило огнем. Но пламя не обожгло их, а закалило.
