Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
— Где же ему быть? В магазине, если дома нету.
— В каком магазине?
— В каком! Один у нас магазин, где вино продают. Или забыл. Сколько не был‑то — лет пять?
— Семь.
— Почему же это семь? — спросила она с неудовольствием.
— Семь.
Она подозрительно смотрела на меня маленькими глазками.
— Может, и семь, — проговорила она. Потом вынула из‑за грязного фартука руку, внимательно поглядела на ладонь, вытерла её о кофту и сунула обратно.
Ещё можно было успеть на автобус, с которым я приехал сюда, но тогда, знал я, все начнется заново.
Я бегал в магазин за хлебом и сладостями, а в последние недели, когда появился Вологолов, — за водкой— на деньги, которые он небрежно совал мне. Сдачу он не брал у меня. Я самолюбиво возвращал её, но лишь до тех пор, пока не стал их сообщником. К деньгам я никогда не испытывал особенной страсти, и то, что я оставлял у себя сдачу, было косвенным, но таким отрадным для меня свидетельством нашего тайного союза против Шмакова.
Мелькнуло удивление: впервые за последний год я вспоминаю о — подачках Вологолова без угрызений совести. Почему? Провожаемый любопытными взглядами, я приближался к магазину. Вдруг кто‑то узнает меня?
Неожиданно я подумал, что в Алмазове мы с матерью были ближе друг к другу, чем потом, в сверкающем доме Вологолова, в городе, куда — мы так стремились.
— У тебя дела здесь? —спросила мать. —Или в отпуск только?
Я отрицательно качнул головой.
— Дел нет, — сказал я. — Но завтра я должен уехать.
Я чувствовал на себе выжидательный взгляд матери. Прибавил, глядя на стакан с недопитым вином:
— Мне в Алмазово нужно.
Мать молчала. Я посмотрел на нее. В раскосых глазах её была тревога.
— Случилось что? — тихо спросила она.
Я пожал плечами.
— Ничего. Хочу отца повидать.
Мне стоило усилия, чтобы произнести это. Семь лет не называл я Шмакова отцом.
Как и семь лет назад, на просторном деревянном крыльце сельмага сидели на корточках и стояли мужики. Посреди улицы, с буханками хлеба в руках, разговаривали, лузгая семечки, женщины. Я подошел ближе, высматривая Шмакова. Вздрогнул от неожиданного звонка, обернулся. Мимо проехала девушка на мужском велосипеде.
В поезде, который увозил меня домой, на север, я пытался припомнить то тревожное состояние, которое испытал в первые минуты после приезда в Алмазово. Поразительная штука! —мне казалось, что в эти первые минуты меня беспокоила не столько предстоящая встреча со Шмаковым, сколько вчерашнее свидание с матерю.
Мать ещё раз внимательно оглядела номер — уже не скрывая, что ищет что‑то.
— Ты один живёшь здесь?
— Нет, — удивленно ответил я. — То есть да. Кто‑то живёт, но я не видел его.
— И приехал один?
— Один… А что?
Мать, волнуясь, достала из жёлтой сумки папиросу. Я торопливо полез за зажигалкой, но она встала и отошла к окну. Я поднялся.
— Мама!
Она не ответила. Рукою, в которой была незажженная папироса, небрежно коснулась щеки. Плакала она редко и не любила, чтобы видели её слезы.
— Не понимаю, мама, —сказал я. — Объясни мне.
— Нет уж, лучше ты объясни, почему ты остановился в гостинице. У тебя дом есть.
— Но ведь ты… — Я хотел сказать, что ведь вначале она даже не удивилась гостинице. Однако я не мог произнести этого.
— Дай! —и не оборачиваясь, протянула руку за зажигалкой.
После нескольких частых затяжек вытерла мизинцем глаза и вернулась к столу.
— Ас кем, ты подумала, я здесь?
Мать взяла стакан с вином, рассеянно посмотрела на него и поставила на место.
— Я подумала, ты женился. Или с девушкой. И поэтому не решился идти домой.
Шмакова я узнал сразу. Он сидел на камне–ракушечнике, привалившись спиной к бревенчатой стене магазина, в грязной рубашке, которая была велика ему, и засаленной кепке. Рядом пристроился на корточках мужчина помоложе — рыжий, с неприятно блестевшим лицом. Он расстелил на ступеньке мятую газету и выкладывал на нее, доставая из‑за пазухи, крупные огурцы. Шмаков плотоядно следил за ним.
Только уезжая домой, я впервые ясно осознал эту мысль: ради чужого человека, алчно ждущего, когда ему плеснут пойла, я, по сути, пренебрег матерью.
И даже не ради этого человека — ради себя, ради той дух захватывающей чистоты, к которой влекла (меня неодолимая сила.
Я принужденно засмеялся.
— Что ты! Я вовсе не собираюсь жениться.
— Да, — сказала мать и нехорошо усмехнулась. — Да… Теперь я понимаю. Ты не хочешь видеть этого человека.
— Какого человека?
— С которым живёт твоя мать. А заодно и мать свою, распутницу.
— Мама! Зачем ты говоришь так!
— Родной сын останавливается в гостинице. Как же низко должна пасть женщина, если сын не может жить с ней под одной крышей!
— Зачем ты так говоришь, мама! Ты ведь знаешь, что не в тебе дело. С ним я не хочу видеться, но это с ним, а ты…
— Он что, писал тебе?
— Кто?
Мать, помолчав, ответила раздельно:
— Тот, кого ты называешь отцом.
Это был вызов. Мать посягала на то, что было в эту минуту самым главным для меня.
— Отец не писал мне, — спокойно выговорил я, уже без усилия произнося это слово. — И я ему — тоже.
Она внимательно посмотрела на меня — не с упреком, не с горечью, а внимательно.
Я приблизился к крыльцу. Рыжий вполголоса (бросил что‑то Шмакову, тот ответил подобострастно и с суетливостью. Я не знал, как окликнуть его. Не поворачивался язык назвать его «папой», хотя мысленно я уже приучил себя к этому слову.
Шмаков, видимо, заметил мои щегольские брюки, потому что поднял голову и взгляд его — натужный взгляд человека, силящегося сохранить при посторонних достоинство — скользнул по моему лицу и нетерпеливо убежал к магазинной двери. Оттуда вынырнул человек с большой черной бутылкой вина и несколькими баранками. Шмаков радостно задвигался, подбирая под себя ноги, хотя места рядом было достаточно. Я почувствовал на себе взгляд рыжего. Он заметил, что я смотрю на Шмакова, и толкнул его в бок. Шмаков с готовностью повернулся к нему и тот показал глазами на меня. Шагнув ближе, я изобразил на лице улыбку. В устремленном на меня взгляде Шмакова мелькнули рассеянность, усилие и затем испуг. Он узнал меня.
В поезде, который увозил меня домой — от Шмакова, от Лены, от матери с Вологоловым— мне привиделся вдруг забытый детский сон: плотная толпа длинных теней, они колышутся на одном месте, словно водоросли, наклоняются ко мне и протягивают костлявые руки.
Мать смотрела на меня, пытаясь понять, почему вдруг я решил сделать это.
— Я должен поехать туда, (мама. Обязательно.
Она не спускала с меня своих раскосых глаз.
— Из‑за этого я и приехал, — прибавил я. — Чтобы, конечно, и с тобой повидаться, но главное — из‑за этого.
Все это казалось мне настолько личным, моим, что трудно было говорить об этом даже ей, матери. Да и что мог я оказать ей? Что мы с ней поступили тогда грязно и вот теперь, с запозданием в семь лет, я еду заглаживать свою давнюю подлость? Мое раскаяние, чувствовал я, будет упреком ей.
— Я съезжу и вернусь, — сказал я. — Пожалуйста, не сердись на меня.
Я встал и поцеловал её в напудренную щеку. Она смотрела на то место, где я сидел только что.
То ли это врождённое, то ли я не раскусил ещё прелести крепкого опьянения или, может быть, для меня слишком важно ощущение здорового чистого тела — на другой день после выпивки я чувствую себя физически неопрятным — так или иначе, но я пью редко, неохотно и мало. Пожалуй, за всю жизнь два или три раза бывал я таким пьяным, как в тот вечер, когда садился в поезд, увозящий меня из южного города, который я всегда считал своим городом. В проходе стояли. пассажиры, смотрели в окна на тех, кто. провожал их, или просто на перрон, на вокзал, на привокзальные плывущие назад дома с освещенными окнами, а я один сидел в пустом купе, словно уезжал из города, совсем чужого мне.
Шесть лет я жил под его крышей и шесть лет избегал сближаться с ним, хотя. внутреннее неприятие Белоголова и не связывалось в моем сознании со Шмаковым. Вернувшись же из Алмазова, после поездки, на которую я возлагал столько надежд, я пил с ним — в его доме, за его столом, его водку. От него, не очень помня себя, отправился на вокзал.
— Это я… Приехал вот.
Шмаков смотрел на меня растерянно и со страхом. Я чувствовал, что остальные тоже смотрят.
— Дом закрыт. — Я выдавил из себя улыбку. — Мне соседка сказала. Лопатина, — прибавил я, желая, видимо, доказать, что я — это действительно я, тот, прежний Кирюша, который помнит даже фамилию соседки.
Рыжий пытливо взглянул на Шмакова. Их третий напарник присел на корточки, собираясь поставить бутылку на газету, но так и держал её в руках.
