Николай Верещагин - Corvus corone
Умные люди советовали прибиться к какой–нибудь влиятельной группе, поступить в какую–нибудь солидную «фирму», пусть даже и не совсем научную, тогда и положение будет иное. Поступив на службу, ты сразу из тех, кто обивает пороги, превращаешься в такого, кто и сам значит кое–что. Сегодня ты к нему, а завтра он к тебе со своей нуждою придет. А сам по себе, без «фирмы», без должности, ты для всякого нуль.
Вранцов и сам это видел, хорошо понимал. И когда представилась возможность войти в твердуновскую группу, которая занималась социологией кино, зрительскими опросами, выявлением индекса популярности фильмов, он с тяжелым сердцем, но согласился, хотя и сама тематика, и методика этих исследований с самого начала представлялись туфтой. Но зато группа вскоре была преобразована в отдел, пошли всякого рода совещания, семинары, появилась возможность бывать на кинофестивалях, участвовать в Днях кино. Завязал много нужных и полезных знакомств. Пару раз даже съездил за границу, хотя на первых порах не дальше Варны и Карловых Вар.
Темы были все ходовые, что называется, «верняк»: мир увлечений, киноклубы, кино и зритель, воспитательное значение кино. Проводили совместно с журналом «Экран» опросы: «лучший фильм года», «лучшая песня из кинофильма», «самый популярный актер». Вранцов понимал, что в научном отношения все это типичная «требуха», но работа была подвижная, живая, мужики подобрались деловые — заключали выгодные договора, активно печатались и пробивались на радио, телевидение, заводили рубрики в молодежных изданиях. Некоторые так совсем ушли потом в кинокритику, а один стал даже крупным деятелем в Госкино. Эти люди, набранные кто откуда, просто делали карьеру на социологии и потому охотно творили любую картину на заказ. Получалось, что все в нашем кино благополучно — зритель обожает и ценит именно те картины, которые нужно, а если где и встречаются перекосы в эстетическом воспитани масс, выразившиеся в повальном увлечении каким–нибудь очередным низкопробным западным боевиком, то это издержки кинопроката, которые уже успешно преодолеваются. Посещаемость кинотеатров в целом, конечно, падает, но лишь потому, что, люди больше стали смотреть телевизор, а это надо считать положительным явлением, поскольку информация, поступающая с телеэкрана, в целом более выдержана.
В общем–то Вранцов тяготился этой работой. Видел, что к науке все это не имеет никакого отношения, что сплошь и рядом своей кипучей деятельностью они делают общество «незрячим» в отношении всех этих проблем, но это в черные дни находило на него. А так он продолжал работать у Твердунова, считая, что все это лишь ступень к диссертации, а через нее к какой–то другой, важной и серьезной научной работе, которая у него впереди. Благополучные отчеты тоже нужны. Без них нет фондов, нет базы, условий для работы. Наука сама по себе, а отчеты сами по себе, есть стратегия научных исследований, и есть тактика, без которой тоже ничего не добьешься.
А Твердунов в этом отношении деловой. Он совсем не казался Вранцову образцом научного руководителя, шефом, с которым хотелось бы работать, но защититься у него было проще, условия для продвижения лучше. Чтобы заниматься чистой наукой, надо ведь прежде еще кем–то стать. Да и не навечно же привязан он к Твердунову, со временем можно уйти от него.
Но и защитившись, не ушел — не было подходящего места.
И когда Твердунова сделали директором издательства, и, формируя свою «команду», тот предложил к нему перейти, немного поколебавшись, тоже согласился. Не хотелось снова остаться одному, без работы, без поддержки, повиснуть в неопределенности. Да и не было другого выбора, собственно говоря. Куда ни ткнись, везде сложился свой коллектив, в который непросто проникнуть со стороны. Сам уход его от Твердунова уже выглядел бы как неудача, как будто там избавились от него. Кому он с такой репутацией будет нужен? Да и работа в издательстве солиднее прежней. Опять же и самому печататься легче. Не прошло и года, как стал редактором, а уже вышла брошюрка о динамике посещаемости киносеансов в связи с развитием сети киноклубов по месту жительства — еще прежние, казавшиеся уже ненужными материалы использовал для нее.
По всем статьям работа в издательстве его больше устраивала.
Не было той суматошной, несколько даже угарной обстановки киношных бдений, бесконечных просмотров, командировок — все это со временем стало тяготить. Работа же в издательстве с четким расписанием, с уходом и приходом в одно и то же время, неспешная, размеренная, была ему удобней теперь. Авторы здесь солидные — академики в сединах, член–корры в годах. Их имена были не так известны широкой публике, но авторитет много значил в серьезных делах. Да и отношение совсем другое. Редакторы, способные дотянуть рукопись, часто сыроватую из–за нехватки времени у маститого автора, выправить стиль, а то и дополнить главу, дописать страничку–другую, — такие редакторы на дороге не валяются, их ценят.
И его, Вранцова, ценили. В том, что он лучший редактор в издательстве, сомневаться не приходилось. Когда самому шефу срочно потребовалось помочь с его монографией, не кого–нибудь, а именно Вранцова привлек. Говорилось, конечно, просто о тщательном редактировании, о стилистической правочке, но что за правочка тут предстоит, оба хорошо понимали. Довести сей труд до ума — работка была непростая. Собственно, книги как таковой не было — так, какой–то сырой материал, и написать ее, в сущности, предстояло Вранцову. Но и условия он имел недурные. Шеф освободил его от многих нудных служебных обязанностей, два свободных дня в неделю предоставил и даже творческий отпуск на завершающем этапе оформил. Сама тема, конечно, не вызывала у Вранцова энтузиазма, но сменить служебную рутину на какое–то конкретное дело, ощутить себя в хорошей творческой форме, писать каждый день, переписывать, править в общем–то было интересно, даже тонизировало как-то. Изрядно он помучился, стряпая из залежалых плодов твердуновского гения нечто сравнительно съедобное, но справиться с задачей сумел. Даже гордость своего рода почувствовал: не хухры–мухры, на докторском уровне сработано. Была даже мысль, что мог бы и сам за докторскую приниматься, но выходить на защиту в его положении было бы, конечно, нереально. Для этого нужно на пару ступенек повыше встать. Это как в армии: чтобы чин генеральский иметь, нужна и должность соответственная. Но со временем отчего бы и нет?.. С уходом завотделом на пенсию он самый реальный на его место кандидат. Имелись и другие кандидатуры, конечно, но он был человеком Твердунова, а главный умел за своих людей постоять.
В общем, все вроде бы складывалось неплохо, жаловаться на судьбу не приходилось, но иной раз привязывалась какая–то хандра и лезли в голову всякие сомнения. «Кто ты, Вранцов?» — в такие минуты спрашивал он себя и не находил ясного ответа. Вроде бы ученый, но не совсем. Редактор? Но ставший им случайно, по обстоятельствам. А кем мог бы стать?.. Кто знает, кем мог? Кто знает, кому из нас что на роду написано…
От этих мыслей настроение лучше не делалось, и он гнал их, чтоб не мешали жить. И хотя, оглядываясь на других, видел, что они никак не лучше живут, возможность какой–то иной судьбы, иного, более свободного пути по временам бередила душу. Неожиданная встреча с Везениным оказалась кстати. Не то, чтобы он радовался неудачам своего бывшего однокурсника, но вот это, что Везении выбрал другой путь, а в результате ничего не добился, как–то успокаивало, ставило все на свои места. Еще и потому, наверное, откликнулся на Колино приглашение, согласился к нему в гости пойти.
VIII
В подъезде дома, еще более обветшавшего за эти годы, не горел свет, из темных углов пахло кошками. Лифт не работал, и пришлось по крутой узкой лестнице подниматься на шестой, самый верхний этаж этой «вороньей слободки». Когда Коля отпер дверь и вошли в прихожую, из соседней комнаты выглянул в щелку любопытный старушечий глаз, из кухни тянуло чем–то прогорклым. Неистребимый дух коммуналки чувствовался с порога.
Но две комнатки Везениных оказались неожиданно чистенькими, уютными, с той особой атмосферой продуманного порядка, которую ощущаешь сразу и подделать которую нельзя. Обстановка по нынешним временам убогая, мебель дешевая, но старый паркет блестел, хорошо натертый, обои на стенах свежие, и шторы в тон им подобранные, в золотистых и кремовых тонах. На одном подоконнике пестрой клумбой теснились горшки с цветами, на другом аквариум с блесткими рыбками в зеленоватой воде. Это было несколько по–мещански, но мило. На стене над диваном висели плоские электронные часы, а рядом старинные ходики с маятником, цепочкой и чугунными гирьками в виде еловых шишек, потемневшие от времени, но вполне исправные тикали. И те и другие часы показывали одно время.
