Златослава Каменкович - Опасное молчание
На Краковской улице церковь св. Спаса была открыта. Мелана вошла, купила несколько свечей, зажгла и поставила у ног распятого Христа.
Великая грешница! Там, в Киеве, она ни разу не была в церкви. Только видела собор издали, проезжая с вокзала и на вокзал.
Опустившись на колени, в первое мгновение почувствовала лишь холод каменного пола, и вся задрожала. Молилась долго, исступленно, стараясь заглушить стук в висках: «Чужая, чужая, чужая…»
Синие глаза девы Марии, спорившие с синевой нарисованного неба, по которому она шла, неся младенца на руках, вдруг напомнили Мелане глаза сестры Ольги из монастыря бенедиктинок. Молодая монахиня часто приходила в больницу для бедных, где одно время работала мать Меланы. Это было еще до того, как она впервые услышала на улицах русскую речь и видела советского человека.
Сестра Ольга тогда говорила, что только в монастыре можно найти прибежище исстрадавшейся душе.
Мелана выбежала из церкви на пронизанную солнцем улицу, точно слепая, ничего не видя, натыкаясь на прохожих.
«Туда… Никто у меня там не спросит паспорта… даже справки из домоуправления… Дам обет отречения от мира сего… Пусть за высокими каменными стенами монастыря пройдет вся моя жизнь…»
Она взбежала по сбитым гранитным ступенькам старинного костела Марии Снежной, около которого толпились экскурсанты, и свернула на тесную улочку, где густая тень от старых вязов ложилась на большие квадратные плиты тротуара и каменную мостовую.
Вот и площадь Вечевая. Мелана остановилась перевести дух под небольшим домом с балконом.
«Что это? Я и не знала… Оказывается, в этом доме в 1876–1877 годах жил и работал Иван Франко? Видно, эту мемориальную доску повесили недавно…» — подумала Мелана.
Подойдя к открытым настежь кованым воротам монастыря, Мелана просто остолбенела, прочитав: «Львовская восьмилетняя школа № 48».
Тишину бывшего монастырского двора еще не нарушали детские голоса, только в ветвях старых вязов как-то особенно громко и озабоченно щебетали птицы.
— Прошу пани, здесь был монастырь, — обратилась Мелана к женщине, входившей во двор с ведром, из которого торчали два веника.
— Сестры выехали.
— Куда?
— В Польшу.
Мелану охватило жуткое чувство пустоты и покинутости. Она стояла словно каменная, пока не почувствовала, что ей стало холодно в легком платье. В полдень, когда она приехала, было очень жарко. Мелана сунула шерстяную кофточку в чемодан, сдавая его в камеру хранения. Не знала, застанет ли мать, которая писала, что собирается уехать в Ровно.
«Куда теперь?» — грудь сжало тоскливой, щемящей болью. И побрела в сторону площади Данила Галицкого.
Возле Кукольного театра царило оживление. Видно, только что кончился спектакль, и дети, громко делясь впечатлениями, сбегали по широким гранитным ступенькам.
Вдруг сердце Меланы встрепенулось. Вон тот, худенький мальчик в белой рубашонке, это же Марик… Но мальчик прошел мимо, нет, не он.
В лицо Мелане ударили большие, холодные капли дождя. Удивительно, так ярко сияет солнце, а дождь…
— Слепой дождик! Слепой дождик! — прокричала девочка в пестром сарафане.
— Это к счастью, если вот так: солнце и дождь, — перекрестилась вторая девочка с короткими косичками.
— Как не стыдно, Галка! Ты же пионерка, а веришь в приметы.
— Это моя бабушка… — начала оправдываться Галя.
Девочки не стали пережидать дождь, разулись, спрятали под платье туфельки и босиком зашлепали по лужам.
На Холме Славы, где горит вечный огонь, у могилы Александра Марченко всегда люди и много цветов. Кто-то неизменно до самой поздней осени приносит розы — любимые цветы Сашка…
Первое время Ганнуся неподвижная, словно статуя, в горестном отчаянии долго стояла у этой могилы, пока ее не уводил брат или девочки Кремневых.
Но время смягчило горе. И девушку больше не мучила мысль, что никто никогда не узнает, кем был этот человек. Поэты сложили о нем стихи и песни, его именем назвали школу и одну из красивых улиц в центре города, с его именем на знамени шагают пионерская дружина и отряды. Но Ганна еще не знает, что будет учреждена книга почетных граждан Львова и в ней первым будет занесено имя танкиста Александра Марченко.
В этот летний день на улице Ленина против большого тенистого парка состоялось открытие памятника танкистам. На высоком гранитном постаменте был установлен танк «Гвардия», откуда в то июльское утро шагнул в бессмертие Александр Марченко. Легкий ветер рассыпает над морем голов торжественные звуки Гимна.
Разумеется, Ганна, Петро и их друзья были здесь.
Последнее время Олесь почти не виделся с Ковальчуком. Олесь работал в две смены на заводе. Отливали, обрабатывали и вот — этот чудесный бронзовый орнамент из лавровых венков, метровый гвардейский значок на фасаде памятника и двухметровые металлические доски с высеченными на них именами героев-танкистов, павших смертью храбрых в боях за освобождение Львова.
После открытия памятника Олесь с женой (он недавно женился на Катрусе, сестре Василька), Ганна, Петрик и Йоська поспешили на аэродром встречать Юрия Вольнова, который летел на Москву.
И хотя самолет немного опоздал, встреча была не менее радостной.
— Как ты возмужал, Юрко! Уже капитан? — обняла и расцеловала Ганнуся. — А усища! Да ты, видно, всех женщин в Польше свел с ума!? И как только Стефа рискнула такого красавца одного отпустить? Ай-ай-ай!
— Да не слушай ты эту старую интриганку, — Петро, смеясь, оттеснил сестру, сам хватая в охапку друга.
— Ну, знаешь… Петрик, я бы тебя не узнал. Да ты вымахал выше меня!
— А нас узнал бы? — близоруко щурясь, обнял друга Йоська Талмуд.
— Это просто здорово, что вы все стали такие громадные!
Не беда, что предсказания Стефы не сбылись. Пусть не стал артистом Петрик и не поет в опере, зато как сильно зазвучал его голос в литературе!
Олесь — токарь, это замечательно! Дорожи, брат, своим потомственным рабочим именем. Иосиф и Василько — будущие врачи? Юрий рад за них, благородная профессия. Виделся ли он с Франеком?
Что за вопрос! Разумеется, да. Франек хоть и важная персона — заместитель министра, но все тот же простой, кипучий и часа в кабинете не посидит. Всем от него сердечные приветы. Приглашает к себе в гости. На Петра в обиде. Кому-кому, а молодому писателю не побывать в Народной Польше? Не посмотреть, как строится Новая Гута?
— Как Варшава? — спросил Петро.
— Западных писак, которые раззвонили на весь мир, что Варшава навсегда останется мертвым городом, ожидает горькое разочарование, — светло улыбнулся Юрий. — Поляки из руин и пепла поднимают свою любимую Варшаву. Франек мне показывал проекты: широкие проспекты, новые жилые здания, гостиницы, театры, парки, кафе!
Нет, это уже было возмутительно! Только сейчас, когда до отлета оставались считанные минуты, Юрий вдруг сказал, что вчера в одиннадцать часов вечера Стефа подарила ему наследника, сына, в три килограмма весом.
— Богатырь! И главное, точно по заказу — сын, — просияла Ганна. — Стефа мне писала, что ты мечтаешь о сыне.
— Так это же надо отметить! — рванулся за шампанским Петро, попыхивая трубкой.
И они все же успели выпить по бокалу шампанского, прежде чем радио объявило посадку на московский самолет.
Юра улетел.
Хлынувший внезапно дождь не утихал.
— Петрик, сходи узнай, может быть, мы уже опоздали на автобус, — сказала Ганна.
Брата опередил Василько.
— Так и есть, опоздали. Последний ушел в город в шесть, — вернувшись, сообщил он.
— Доберемся в город на попутной, — невозмутимо, затягиваясь душистым табаком, отозвался Петро.
— А наши платья, наши туфли? — забеспокоилась Катруся.
— Не сахарные, — отшутился Олесь и шагнул под дождь, сохраняя несокрушимое спокойствие.
До центра они доехали в кузове грузовика, промокнув, словно в одежде ныряли в реку.
Олесь предложил всем зайти к нему, обсушиться, выпить чаю. Он теперь жил в самом центре, на улице Первого мая в новом доме.
— Спасибо, Лесик, но надо спешить домой, — за всех ответила Ганна. — Им, студентам, завтра в колхоз ехать.
Друзья попрощались.
Дома Ганну и Петра встретила Мирослава Борисовна, обеспокоенная столь долгим их отсутствием.
— Боже мой, так промокнуть! Вы же можете простудиться… Ганнуся, вот мой халат, надевай без разговоров, — командовала она. — Петрик, босиком не ходи! Наталка, неси сюда его шлепанцы…
Они уже сидели за ужином, когда Ганнуся вдруг сплеснула руками:
— Рубашки!
— Какие рубашки? — спросила Мирослава Борисовна.
— Петрика. Я их утром постирала и повесила на балконе. Кто мог подумать, что этот проклятый дождь…
— Нечего устраивать девятибалльный шторм в чайной чашке, — усмехнулся Петро. — Сейчас сниму.
