Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй
Вот она, их кошара, — белый сугроб у подножия Дунькзыл. Только труба отличает ее от других сугробов. Но почему труба такая длинная? Ойбай, да это Жанель-апа стоит на крыше, всматриваясь вдаль. Каламуш пускает коня галопом.
— Айналайн! Солнышко мое! Приехал, мой мальчик! Замерз, наверное, до костей! — причитая и подпрыгивая, Жанель пытается обнять Каламуша еще в седле.
— Ага еще не вернулся?
Жанель выхватывает повод из рук Каламуша и, не отвечая, ведет его лошадь к конюшне. В доме она снова бросается к нему:
— Быстрей раздевайся, ты весь в инее и снегу. Сейчас чаю подам.
Каламуш внимательно смотрит на свою вторую мать. Всего лишь сутки прошли, а как резко она изменилась: обтянулись скулы, ввалились щеки. Каламуш понимает, что Коспан не вернулся, да он и не мог вернуться в такую погоду. Он смотрит на Жанель и не знает, что сказать.
Жанель суетливо заваривает чай, расстилает скатерть, приносит вареное мясо. Своими суетливыми движениями она. как будто пытается заглушить тревогу. Наконец она садится напротив и со вздохом говорит:
— Авось нашел Коспан где-нибудь убежище, не впервой ведь ему...
До Каламуша доходит, что апа за всю ночь не сомкнула глаз, и он говорит с нарочитым спокойствием, даже немного небрежно:
— Пожалуй, апа, мне не надо задерживаться. Трудновато аге одному в таком буране.
— Нет-нет, подожди! — восклицает она. — Куда же ты, родненький, один в такую жуть?
— Чего же ждать? Это не в моих привычках.
Он пружинисто встает. Встает со стоном и Жанель.
— Да ведь конь-то твой, небось, еле на ногах стоит...
Куренкаска сегодня отмахал сорок километров и действительно устал. Каламуш в нерешительности, но все же идет к выходу.
— Поезжай лучше к деду, айналайн, — говорит Жанель. — Уж дед-то что-нибудь придумает, может быть, пошлет вместе с тобой Кадыржана. Там, у деда, и коня сменишь.
Пожалуй, это единственно правильное решение. Каламуш выводит из стойла усталую лошадь. Жанель смотрит, как он ловко прыгает в седло, берет коня за узду, улыбается Каламушу. Вот и вымахал мальчик в настоящего джигита. Лицо еще совсем детское, а в плечах уже раздался, и рука, охватившая луку седла, — настоящая мужская рука.
— Не горюй, апа, все уладится. Если ветер не затихнет, ягнят не выгоняй, — говорит он на прощание и трогает лошадь. Каждый раз, когда он произносит слово «апа», сердце Жанель сжимается от благодарности.
После смерти Мурата многие утешали ее традиционными словами — ты еще у нас молодая, будут у тебя еще дети, подожди — вернется муж с фронта, будет у вас новенький Мурат. В глубине души и сама Жанель сохраняла эту безумную надежду, не зная, что совсем поблизости поджидает ее новый страшный удар.
Это случилось в последнюю весну войны. Женщины перетаскивали семенное зерно, когда на рабочем дворе появился грозный Жаппасбай. Некоторое время, скрестив, по обыкновению, руки на крестце, он наблюдал, как женщины по двое, взявшись за углы, перетаскивают семипудовые мешки. Лицо его постепенно темнело, и вдруг он заорал:
— Я вижу, вы тут просто баклуши бьете! Совсем от рук отбились! По две бабы на один мешок!
— Эй, замараха, поди-ка сюда! — подозвал он к себе Жанель и, когда она подошла, взвалил ей на плечи семипудовую тяжесть.
Жанель, раскорячившись, еле добралась до телеги. Вдруг страшная боль пронзила ее, будто внутри что-то лопнуло. Она только успела свалить канар в сторону и потеряла сознание.
Много времени спустя врачи сказали ей, что она никогда не сможет иметь детей.
...Каламуш скачет наискосок ветру. Жанель с любовью смотрит ему вслед. Все-таки бог послал ей еще одного сына.
Круп лошади тонет в поземке.
Вот уже четырнадцать лет, как начали чабанствовать Коспан и Жанель, и все эти четырнадцать лет ближайшими их соседями была семья старика Минайдара. Бог принес Минайдару еще троих детей старше Каламуша, да не ахти какие удачные получились эти дети. Старшая, Салиха, была почти ровесницей Жанель. Молчаливая, туповатая, она, казалось, ничем не интересовалась, кроме овец, а вот, гляди-ка ты, и ей ветром надуло ребеночка. В округе тогда много хихикали по этому поводу, и Жанель как-то, смеясь, предложила назвать младенца Олжабаем, что значит находка.
— Неуместная шутка, — одернул ее тогда Коспан. — Человек есть человек.
Второй дочери Минайдара Васихе удалось немного подучиться, и она работала осеменатором. Было ей тоже уже далеко за тридцать, а никаких женихов не предвиделось, да и какой джигит приедет в пустынную степь за черной неуклюжей невестой?
Ну, а старший сын Кадыржан, хоть и ходил в передовых чабанах, но далеко незаслуженно — это старик Минайдар передал ему свою славу, и Кадыржан стал как бы представителем семьи-бригады на разных районных и межрайонных конференциях. На трибуне-то он умел повеличаться!
Старик Минайдар не торопился передать формальные родительские права Жанели и Коспану на своего младшего Каламуша, настоящего джигита. Давно уже потихоньку досадовала за это Жанель на своего ближайшего соседа и друга....
8
Занимается дикое утро в пустынной степи. Ветер гонит безнадежно ковыляющую по снегу отару, За отарой едет Коспан. Куда они идут? Сколько прошли за ночь? Что ждет их впереди? Распухшими от стужи пальцами чабан срывает с усов сосульки. Пальцы, казалось бы, должны были уже совсем одеревенеть, но холод от прикосновения к сосулькам по-прежнему прожигает их насквозь. Вот тело одеревенело, это да. И Тортобель, бедный, еле переставляет ноги. Холка его покрылась коркой льда.
Со вчерашнего полдня во рту Коспана росинки не было. Покопавшись в курджуне, он находит кусок курта, начинает его сосать. Кисловато-горький сок сыра дерет пищевод, как наждак, но все-таки это еда, в желудке становится немного теплее.
Из снежного марева выплывает одинокая остроконечная сопка. Коспан узнает ее, это Аттан-шоки, что колом торчит посреди пустыни Кара-Киян. Наверное, в древние воинственные времена на вершине этой сопки стоял дозорный и, увидев на горизонте облако пыли, поднятое вражеской конницей, с криком «Аттан!» бросался к своим сарбазам.
Судьба словно издевается над Коспаном. Он мечтал найти хоть какой-нибудь ориентир, чтобы определиться в снежной мгле, и вот она вроде бы услужливо предлагает ориентир, да еще какой, но сколько вероломства в этой услуге! Коспан теперь ясно видит, что за ночь он оказался еще дальше от спасительных Кишкене-Кумов. Его несет и кружит какой-то зловещий водоворот, и он безволен в нем, как последний осенний лист. Чувство одиночества и оставленности потрясает Коспана, и вдруг...
Вдруг, о чудо, не мираж ли это? У южного подножия сопки отчетливо определяются какие-то снежные валы, как две капли воды похожие на занесенную снегом овчарню. На миг ему чудится даже теплый кислый запах овечьего помета.
Возможно ли это? Ведь он сам, Коспан, что называется «плешь переел» не только Кумару — председателю, но и самому Касбулату предложениями поставить у подножия Аттан-шоки запасную базу. Травостой здесь отличный, можно пригнать зимой не одну отару. Неужели они откликнулись на его призывы, а он и не знал? Вперед, вперед!
Кошара при ближайшем рассмотрении оказалась обычным сугробом. Еще одна ухмылка судьбы. Ну, что ж, придется бороться дальше...
Коспан прячет своих овец за высокий яр, намытый весенней водой, слезает с седла. Тортобель тяжело раздувает бока... Изнуренные овцы стоят, понуро опустив головы.
Коспан поднимается вверх по склону, оглядывает окрестности. Завьюженную даль укутали низкие облака. Вершина Аттан-шоки клубится поземкой. На сколько хватает глаз, вокруг валы, обрывы, яры — следы весенней воды.
Прошлой весной Коспан проезжал здесь. Тогда белесая от ковыля и полыни степь была покрыта прозрачной, как кисея, дымкой. Солнце ярко светило и казалось очень близким. Красный суглинок на обрывах был еще мокрым, а внизу зеркально блестела талая вода. Аттан-шоки, одинокая вершина среди плоской степи, купаясь в солнечных лучах, весело смотрела вдаль, где все было спокойно, бесконечно и прекрасно. От приятного прохладного ветра чуть подрагивал воздух, а ветер, этот весенний ветер, был осязаем и отчетливо виден — нежной рукой он поглаживал волнующийся ковыль и убегал к горизонтам, чтобы тут же вернуться. Терпко пахла полынь, в низине горели красные пятна тюльпанов, под ногами порхали белые бабочки, а суслики, встав на задние лапки у своих нор, пронзительно свистели. Мощная, веселая молодая жизнь со всех сторон обступала тогда Коспана.
...А теперь только один здесь слышится звук — свист морозного ветра. Борясь с тоскливым чувством, Коспан шагает к зарослям таволги. Нет ни кетменя, ни топора. Вытащив из-за голенища нож, Коспан срезает прутик за прутиком. После часа работы — две охапки дров.
Еще чуть ли не час он дует в жалкий тлеющий костерик, пока не разгораются дрова. Набив снегом, ставит в огонь маленький черный чайник, отогревает замерзшие хлеб и мясо. Сверху, с обрыва, сыплется снег, грозя завалить костер. Почувствовав запах паленого, к костру подбегает Майлаяк, ложится брюхом на расстеленную шубу, умильно, преданно смотрит на хозяина, масляным затуманенным взглядом как бы невзначай косится на мясо. Коспан бросает кусок. Она ловит его на лету, только челюсти щелкают.
