Михаил Козловский - Своя земля
— Никак нельзя, не разрешается, — быстро и решительно ответила Надя.
— Почему же? Говорят, артелью и батьку легче бить, а мужа тем более. Я слышал, он не пускает тебя в Москву, это правда? Мне можешь довериться, я не чужой. Хочешь, я поговорю с ним, по-мужски. Уж мы-то как-нибудь заставим его быть послушным.
— Ничего подобного. — Она исподлобья взглянула на него и попыталась ускользнуть в кухню к матери.
— Да что ты боишься меня, я ведь не кусаюсь! Сядь, поговорим, а то я скоро уеду и побеседовать не придется, — удержал ее Николай Устинович.
— Я слушаю. — Надя, совсем как школьница, присела на краешек стула, положила руки на колени, словно заставляла себя сидеть покойно, и, склонив голову набок, поглядела на него живо и ясно.
— Да-а, вот так-то. — Не зная, что говорить, Николай Устинович прошелся из конца в конец горницы, достал папиросу и закурил. Анастасия Петровна вышла из кухни, быстрым и встревоженным взглядом скользнула по их лицам и принялась накрывать на стол.
— Век не уезжал бы отсюда, да нельзя, — продолжал он, останавливаясь у окна. — Мне и в первый раз понравилось здесь, и тогда все было в зелени, в цветах, война будто и не коснулась вашего села. Мы ведь привыкли видеть разорение, гарь и развалины, а сюда приехали, даже удивительно: все цело, ни одного разбитого дома. Помнишь, Ната, как мы с Алешей пришли в твой дом? Идем мы с ним по улице, выбираем, где бы остановиться, увидели твою хату, и так приглянулась она, ну, словно мирным воздухом дунуло на нас. «Ага, думаем, вот это нам и нужно», — и завалились мы в хату.
— У нас всегда летом хорошо, — согласилась Анастасия Петровна.
— Николай Устиныч, а вы хорошо знали Алексея Бережного? — с приливом внезапной решимости спросила Надя.
— Алешу? А как же! — воскликнул он. — Кому как не мне знать его! Замечательный товарищ, прекрасный летчик, в полку его любили. А мне Алеша был лучшим другом, больше года, можно сказать, из одного котелка ели, под одной шинелью спали, так спаялись, водой не разольешь… Фронтовое братство — не просто красивое слово, Надя. Это, знаешь, как говорилось раньше, жизнь отдай «за други своя».
— Как с ним это случилось? — требовательно спросила Надя, налегая на слово «это».
Николай Устинович развел руками.
— Как случилось? На моих глазах его сбили. А летчики, Надя, чаще всего гибли в воздухе, в бою. Так и Алеша. Своим самолетом он прикрыл командира, а немцев было двое. Они и сбили Алешу, тут же, почти над вашим селом… Да-а, редкого мужества был человек, очень редкого, настоящий сокол.
— Значит, он за кого-то погиб, — просто сказала Надя, задумчиво щурясь на светлый квадрат окна. — Как это вы сказали: «за други своя»?
Николай Устинович вскинул голову, что-то оскорбительное почудилось ему в словах Нади.
— Ну-у, это не так. Алеша просто увлекся тогда, а в бою головы терять нельзя, особенно летчику, — ответил он почти обиженно.
— Всякий человек своей смертью умирает, не за других, — тихо сказала Анастасия Петровна.
— Да, смерть никого не щадит, особенно на войне, — отозвался Николай Устинович.
— А, наверное, очень тяжело знать, что кто-то погиб за тебя. — Надя низко опустила брови. — Ходит человек по земле, живет, радуется и только потому, что другой уже умер… вместо него. Это страшно!
Николай Устинович смотрел на нее растерянно.
— Откуда у тебя такие глупые мысли! — удивленно сказала Анастасия Петровна.
— Почему глупые, мама? Ты скажи, разве могла бы ты быть счастливой, если бы знала, что проживаешь чужую жизнь? — откликнулась Надя с вызовом.
— Как это «чужую жизнь»! Не хочу я слушать твои бредни, — сердито сказала мать.
— А вы не могли бы достать карточку Бережного? — спросила Надя очень тихо, и глаза ее засветились. — Мы так хотели, чтобы она была на памятнике.
— Кто это «мы»? — Анастасия Петровна беспокойно покосилась на дочь.
— Комсомольцы, пионеры… ну, словом, все, кто за могилой ухаживает.
— Кажется, есть, — глухо кашлянув, сказал Николай Устинович. — Пришлю.
— Только не забудьте, я очень, очень прошу, — порывисто произнесла Надя и, подхватившись со стула, выбежала из горницы.
— Ты куда? — крикнула Анастасия Петровна в окно. — А завтракать с нами?
— Не хочу, я уже поела, — отозвалась она со двора и хлопнула калиткой.
Анастасия Петровна взглянула на удивленного Червенцова и пожала плечами, осуждая непонятную девчоночью пылкость дочери, — будто вихрем вымело ее из комнаты. Что с ней случилось? Ох, уже эта горячка! Пора, давно пора и посолидней сделаться.
10
По левому, увалистому побережью Полной, где на километр, а где и больше раскинулись луга с душистым разнотравьем. В пору цветения они щедры красками, словно небесную радугу разбило на тысячи осколков и она рассыпалась по всей приреченской стороне. Травы дышат зноем, покорно клонятся под ветром, дурманя тягучим густым запахом. Пучеглазые зелено-серые стрекозы вычерчивают замысловатые ломаные линии, застывают в раздумье над цветами; кузнечики, выставив голенастые колени, сверчат упоенно, наперебой. Изредка с мокрых мочажин сухо проскрипит дергач, как будто кто-то провел ногтем по огромной гребенке.
В сенокос село пустело с рассвета, жизнь из него переливалась в луга, только деды да бабки, кто постарше, оставались с малолетками в Рябой Ольхе. Женщины и девки, разнарядившись по-праздничному, одна перед другой щеголяли своими платьями, косынками самой немыслимой расцветки, и среди этой пестряди комбинезоны, сатиновые застиранные рубашки, а то и сохранившаяся солдатская гимнастерка казались совсем будничными. Веселье било через край. Звон кос, песни, смех, ребячий гомон разносились из конца в конец луговины, и поречье, притихнув, внимало гульливому шуму.
В колхозе есть две тракторные сенокосилки, старые, изношенные, их вывозят в луга, но каждый год они заброшенно стоят при дороге, — в сенокос веселее пройтись по лугу с косой, вдыхать парной, свежий запах кошевины, слышать покорный шорох трав, да и в какую иную пору можно собраться вот так же людно, всеми бригадами, всем селом? Вот и тянулись в луга, побыть вместе, у всех на виду. Однако не одно это притягивало сюда, — десятый пай сена выделялся тем, кто работал на косовице.
Бывало на луговине хорошо, как если бы после долгого ненастья пришло наконец долгожданное золотисто-зеленое утро, и все обрадовались ему. И река веселела в эти дни. По широкой долине, почти вровень с берегами, несла она свои прохладные воды, и медлительные облака отражались в ней лебяжьей белизной.
На песчаных отмелях резвилась детвора, бурунно кипела зеленоватая вода, и в серебряных брызгах над головами ребят загорались радуги.
На рассвете Николай Устинович проснулся от шума. По всему селу разносились голоса, гремели телеги, взлаивали собаки, трещали тракторные пускачи, словно в далекий поход, на край света, собрался шумный, многолюдный табор.
Надев пижаму, он вышел из сарая посмотреть на сборы и увидел Анастасию Петровну. Стоя на крыльце, она повязывала голову белым платочком.
— Аль и вы собрались в луга, Николай Устиныч? — громко и весело проговорила она. — Вам-то что там делать, спите себе.
— Разве уснешь при таком шуме, все село поднялось, — любуясь ею, ответил он.
— Ничего, разъедутся, и опять тихо станет, сборы у нас скорые, — сходя со ступенек, сказала она и пошла к калитке своей особой, горделивой походкой, щеголевато покачиваясь на ходу.
Он подошел к плетню, облокотился на него и стал следить за белым платочком. В раннем полусвете во дворах хлопали калитки, люди в одиночку и группами шли к лугу. По дороге ехала телега, полная мужиков, — свесив с грядки ноги, они курили, и огоньки вспыхивали красноватыми искрами.
Анастасия Петровна нагнала телегу, сказала что-то, и сочный мужской голос ответил ей:
— На всю артель хватит, Настя…
Вначале хмурое лицо Червенцова стало задумчивым, потом хмурь сошла с него, и оно осветилось кроткой улыбкой. Подобно зыбким клочьям тумана, неясным и разорванным, проскользнули давние мысли о простой, без дальних запросов жизни в селе, — ехал бы он сейчас в телеге вместе с мужиками, отгоняя сон сладким табачным дымом, и в рассветной тишине голос его звучал бы так же сочно и красиво. Было что-то неуловимо приятное и нежное в этих мыслях, какая-то забытая радость вновь возродилась в них, и он усмехнулся: «Ну, нет, на крайний случай я председательствовал бы».
Николай Устинович все же выбрался на луг; не скучать же в пустом доме одному. Пошел поздно, когда жара уже настоялась, листва на деревьях обвисла расслабленно, млея от зноя. Проулком для прогона скота он вышел за село и удивился: по всему лугу пестрели бабьи платки и платья, слышались голоса и рокот мотора.
