Альберт Мифтахутдинов - Головы моих друзей
И первым ныряет в палатку. Но там еще долго горит свеча. Слава колдует над картой — завтра рабочий день. Славу видно за версту. Если он сядет на Мальчика, его ноги будут волочиться по земле. Знаменитые рисунки Дон-Кихот на Росинанте — это вариации на тему «Слава Кривоносов и наши лошади».
Мы все удивляемся работоспособности и выносливости нашего начальника. Встает он чуть свет, ложится поздно, весь день на ногах, и без того тощий и длинный, он еще более похудел, глаза ввалились — в чем только душа держится.
В маршруте Слава пьет ужасно черный чай.
— Вот жизнь… — вздыхает Жора, — никаких тебе радостей. Ни вина, ни девчонок, ни отдыха. Единственная радость — субинтрузию встретишь, да и то при ближайшем рассмотрении она оказывается не субинтрузией, а сухим медвежьим дерьмом!
Выпиваем еще по кружечке чаю — и в спальный мешок. Вода шумит у изголовья — моя палатка у реки. Медленно затухает костер.
— Спокойной ночи, ребята, — говорит в черноту Жора.
Я желаю Жоре спокойной ночи и загадываю себе сон. Раньше у меня это получалось.
4. Поленыч
Маршрут седьмой, в котором читателю станет ясно, что самая главная профессия в геологии — это завхоз
Мы вспоминали, кто откуда, и выясняли, кто есть кто. И вдруг Жора сказал:
— Эх, Андреича нет. Вот завхоз был!
— Да, — подтвердил Кривоносов, — все начальники партий перед сезоном за него дрались, каждый хотел к себе перетянуть. Я, конечно, тоже…
— Подождите, ребята, — что-то вспомнил я. — Уж не Тимофей ли Андреич?
— Тимофей!
— Поленов?
— Ну да, Поленыч! А ты откуда знаешь?
— Ах, боже ж ты мой, да кто ж Поленыча-то не знает!..
* * *Он и на старости лет не научился ругаться, и последним словом в его лексиконе было «лентяи». Все для него лентяи, когда он не в духе: и начальник экспедиции, и начальник партии, и мы, молодые лоботрясы, — три человека в одной комнате, три — в другой.
Был он стар, ворчлив, но ласков, и раньше жил на Сахалине. С острова Поленыч привез неистребимую страсть к корейской кухне и патологическую ненависть к японскому императору. («Шли мы Сангарским проливом, на Камчатку шли, слева, значит, японский остров, справа тоже японский остров, стал я к левому борту помочиться в сторону японского императора, а капитан говорит, чтобы я отваливал к правому борту, там, значит, император, на другом острове, и стыдно мне стало за политическую малограмотность»). Держал он в чемодане японский календарь, а мне растолковывал:
— Бабы их голые мне вовсе без надобности, хоть как ты ни поверни. А ты посмотри, какие картины за их спиной — и горы, и море, красиво… Вот што корейцы, што ипонцы — все одно, народ хороший, тихий и всегда в труде.
Но императора он ненавидел люто. Потому что не может трудовой человек не ненавидеть императора.
Появился Поленыч в поселке с бочонком корейской капусты — чимши. Ел он ее ко всякому блюду и нас приохотил. Страшнее яства я не пробовал.
Вряд ли кто без привычки мог выдержать объединенный аромат лука, перца, горчицы, черемши, чеснока, горького и сладкого разнотравья, кислых соусов, выдержанных и забродивших, от которых сводило челюсти, как после восьмичасового непрерывного смеха.
Поленыч был завхозом полевой партии, в которой начинал свою геологическую биографию Сережа Рожков. Великий Клан геологических завхозов — особая республика. Любое начальство стоит перед ним с протянутой рукой. А о нас-то и говорить нечего, были мы в долгу и в зависимости и всегда заискивали перед ним, даже не чувствуя иногда вины, просто так, на всякий случай, ведь все равно когда-нибудь проштрафишься или будешь чего-нибудь просить, А когда просишь у Поленыча, у тебя становится такой дурацкий вид, что тебе невозможно не отказать. О его скупердяйстве ходили легенды, но он не обижался.
— Эх вы, лентяи, — ворчал Поленыч.
— Поленыч, — потупив глаза, ковырял носком ботинка землю Серега Рожков. — Поленыч, дай веревки, растяжки на палатке совсем заменить надо, начальник ругает.
— На твоей, что ль, палатке? Когда ж ты их успел растрепать?
— Дак сам знаешь, тонули мы, да и дожди были, размокли, да и веревки старые… куда уж, второй сезон… А у тебя целая бухта, совсем новая, и капрон, не жиль!
— Ты, сиз-голубь, на бухту глаза закрой, — отрезал Поленыч. — Ты вот лучше не тони.
И уходил. И приносил Сереге веревки, связанные из клочков и обрезков, правда, крепко связанные морскими узлами.
— Вот, бери, сиз-голубь. Добрые веревки, как новые. Послужат, послужат…
— Дак тут ведь только узлы новые!
— Коли б старые были, так и не давал бы… Иди. Лучше дров заготовь, пока погода.
— Дров и так на весь год, куда уж!
— Ну палатку зашей, ведь есть дырья? — сочувственно спрашивал Поленыч. — Ну, откройся, есть дырья?
Вздыхает Серега. Очки грустно висят у него на носу. И уходит он штопать палатку.
А Поленыч все ворчит:
— Лентяи! Им бы все транзистор слушать, хали с галей бы плясать!
После месяца бродяжничанья мы вернулись на базу отдохнуть дня три, привести себя в порядок, почистить перышки, как говорил Поленыч.
Начальник с Поленычем подсчитывали продукты. Один мешок с мукой оказался подмоченным керосином. Поленыч недоглядел, и кто-то положил мешок рядом с канистрой.
— Вот что, — сказал начальник, — муку выбрось, ну, а стоимость, как обычно, распишешь на всех!
— Ладно.
Но Поленыч ослушался, жаль ему было казенного добра, и долго еще нам в каждой приправе, в каждом блюде, изготовленным заботливым завхозом, чудился неистребимый привкус керосина, он чудился нам даже тогда, когда вся мука, скормленная нам, кончилась, хотя Поленыч каялся и говорил, что положил ту порченую муку только один раз, и то по недосмотру, сиз-голуби, по недосмотру.
— А перец? Перец тоже по недосмотру? — мелко сводил счеты Серега.
Поленыч менялся в лице. Он не любил, когда ему напоминали про перец. Он не любил прошлогодних историй. А она была как три капли воды похожа на эту. На базе оказался излишек перцу, и Поленыч, подготавливая нас, три дня рассказывал о пользе восточной кухни и потом совал перец в каждое ество, пока не переусердствовал и вместо борща (кастрюли были все одинаковы) сыпанул полпакета в компот.
Почистив перышки, мы ушли в маршруты.
Потянулись бесконечные дожди.
Когда устанавливалась затяжная непогода, Поленыч нас баловал. Раз в два-три дня он присылал с каюром пироги. Он делал их с ягодами, с грибами, с рыбой, с консервированными компотами, с мясом, с сухофруктами, с сухой картошкой, присылал сладкие булочки — и обязательно баночку чимши. Начальнику в записке писал: «Ты чимшу поешь, чимшу, полегчает». Он знал, что в непогоду у нас портилось настроение. А пироги он считал самым верным средством от всех душевных невзгод и любил пироги в любом виде, и сам их пек отменно.
— Я — это што, вот баба моя пекет пироги — вот это пироги, вовек не забудешь.
— Кого, бабу? — спрашивал Серега.
Поленыч вздыхал:
— …и бабу, знамо дело.
— Вот у меня хорошая баба, пироги лучше всех пекет. Поем зимой пирогов, а летом в поле надо. Ежели человек без природы — скушный он человек. Значит, в ём основного, вот как бы стержню, не хватает. А по-научному — центр тяжести. В каждом человеке он должен быть — центр тяжести. Ежели этого центру нет — жизнь пойдет наперекосяк, ни себе радости, ни людям пользы.
Черная меланхолия неслышно съедала безмятежную душу Сереги Рожкова. Прислушивался он к себе и никак не находил этого самого центра тяжести, и стержня не находил, как ни старался.
Самокритичен был он в душе, потому и ошибался в оценке собственной личности.
И еще думал о том, что будет делать, когда поле кончится.
Любое поле всегда начинается с разговоров о том, что вот когда оно ко-о-нчит-ся… Так вот, когда оно кончится, решил Серега, начнет он новую жизнь.
— Что ты грустный, как ипонец? — спросил Поленыч.
— Сам ты японец, — огрызнулся Серега.
— О жизни небось думаешь? — не унимался старик.
Молчит Серега. Думает.
— Ты не думай, сиз-голубь, жизнь у тебя правильная…
— Чего ж правильная? Где вдоль надо — поперек выходит.
— А ты детей рожай. Тебе надобно детей иметь. И чтоб баба была хорошая. Сколь тебе? Тридцать?
— Ну еще не скоро…
— Неважно, все равно пора.
Серега встал и медленно пошел в свою палатку, к своим одиноким мыслям, в тепло казенного кукуля.
Утром все ушли в маршрут, на базе остался только Поленыч и его помощник Серега.
Рожков прискакал к нам ночью.
— Что случилось? — устало спросил начальник.
